Спелое яблоко раздора - Марина Серова

— Слушаю вас, — повелительно проговорила она, затягиваясь длинной дамской сигаретой.

— Дело в том, — начала я, бродя бесцельным взглядом по обстановке комнаты, чтобы только отвлечься от созерцания удручающей картины своего возможного будущего, — дело в том… — Но тут я осеклась.

На пианино, среди прочих фотографий в милых рамочках, я увидела лицо, показавшееся мне странно знакомым. Я так и впилась в него глазами, пытаясь вспомнить, кто же это такой. Хозяйка проследила за моим взглядом, вздохнула тяжело и шумно, взяла снимок в руки и проговорила:

— Так я и знала, что вы из-за Сашеньки…

«Александр! — вспыхнуло у меня в мозгу. — Александр Колесников!» — И я тут же увидела перед собой те три фотографии из морга.

На такую удачу я, признаться, и вовсе не рассчитывала. Погасив торжествующий блеск в глазах, я ровным голосом произнесла:

— Да, я пришла к вам как раз по этому поводу. Простите, Александр Колесников вам кем приходится?

— Племянником, — вздохнула Варвара Михайловна, ставя фотографию на стол.

— Позвольте? — Я взяла ее после утвердительного кивка и поняла, что не ошиблась.

Лицо у Александра было не лишено приятности: большие серые глаза, высокий лоб, тонкий нос, четкая линия рта, круглый подбородок и русые волосы. Видимо, снимок был сделан совсем недавно.

— Скажите, — спросила я после паузы, — а чем занимался Александр?

— Да у него было что-то вроде фирмы, — неопределенно ответила Варвара Михайловна. — А вас-то что интересует? Мне сказали, что он сам…

— Вообще-то мы даже в таких случаях все равно расследование проводим, — как можно уверенней проговорила я. — Сами понимаете, всякое может выясниться.

— Наверное, правильно, — качнула головой тетушка и снова замолчала.

Я вздохнула, почувствовав себя неловко. Ситуация осложнялась еще тем, что я ничего, кроме имени покойного и способа его ухода из этого мира, не знала.

— Итак, — начала я разговор, — как вы думаете, почему ваш племянник решил свести счеты с жизнью и были ли у него для этого причины? Или, может быть, вы знаете какие-то иные обстоятельства? Или у вас есть какие-то соображения насчет того, кто… хм-хм… мог бы…

— Нет, девушка. — Великосветская дама не выходила из своего образа, величаво покачивая неприлично рыжей шевелюрой. — Ничего такого я не знаю. Виделись мы с Сашенькой редко. Жил он в Москве, сюда приезжал нечасто. И на этот раз навестил меня за два дня до своей смерти, и было это после шестимесячного перерыва. Надеюсь, вы понимаете, что при такой интенсивности общения мы не были с ним близки. В проблемы свои Саша меня не посвящал. Словом, все наше общение сводилось к открыткам и редким встречам. Я даже жену его не видела, хотя он женат уже шестой год. — Варвара Михайловна затушила сигарету и, посмотрев на меня, добавила: — В общем, вряд ли я чем-то смогу помочь вашему расследованию.

— Понятно, — кивнула я, вовсе не собираясь так скоро сдаваться. — Может быть, в таком случае вы знаете, где останавливался ваш племянник или хотя бы где он остановился на этот раз?

— В гостинице, — ответила хозяйка дома. — А в какой?.. — Она выразительно пожала плечами, давая понять, что такие мелочи ее никогда не интересовали.

— Значит, — мрачнея лицом, уточнила я, — вы абсолютно ничего не знаете ни о его жизни, ни о его друзьях, ни о его проблемах?

— Вы совершенно правильно поняли, милочка, абсолютно ничего, — сказала дама и поднялась из-за круглого стола, за которым мы сидели во время этой неудачной, на мой взгляд, беседы.

— Жаль, — вздохнула я, тоже поднимаясь и направляясь к выходу.

— Ничего не поделаешь. — Варвара Михайловна проводила меня до дверей. — Ничего не могу вам рассказать. У нас с ним всегда были слишком разные интересы. До свидания. — И она закрыла за мной дверь.

— До свидания, — проговорила я запертой двери и уныло спустилась по лестнице.

При всей неласковости приема я не могла заподозрить эту чопорную старушенцию в том, что она чего-то недоговаривает. Эта мумия, скорее всего, наоборот, была слишком откровенна. И тем не менее фотография племянника стояла у нее на пианино… Я вздохнула. Конечно, надо было бы с патологоанатомом пообщаться, узнать, где был обнаружен труп… Стоп, стоп, стоп, а что говорил прозектор? Зачем его ко мне Киря отправил? Вот у кого можно разжиться информацией! Я радостно улыбнулась, села в машину и набрала Кирин рабочий номер. Но там мне сказали, что тот с сегодняшнего дня в двухнедельном отпуске, а дома — что он куда-то уехал. Я уже стала прикидывать, кому можно переадресовать свой вопрос, но тут взглянула на часы и в ужасе обнаружила, что до «времени Ч» у меня осталось всего каких-то два часа! О ужас, ведь нужно еще привести себя в порядок! «Завтра, завтра, не сегодня», — пробормотала я и поехала домой готовиться к свиданию с господином критиком, от которого я, признаться, ожидала гораздо больших результатов, нежели от утренней встречи.

Забегая вперед, могу похвалиться: господин критик меня не разочаровал. А все было так. Он встретил меня в своем номере, при полном параде и с букетом роз, удивительно гармонирующим с винно-красным оттенком моего платья. Жест был настолько же прекрасен, насколько нелеп.

При виде цветов я как-то неожиданно растрогалась, обстановка разрядилась, и мы сели ужинать. У Григорьева был номер люкс, то есть номер двухкомнатный. Мы уютно расположились в гостиной. А дверь, ведущая в спальню, замечу, была целомудренно прикрыта. Играла тихая музыка, мы говорили о стихах, то есть о стихах признанных и покойных авторов, и только после ужина, за ликером и сигаретами, перешли к обсуждению интересующего меня вопроса. Естественно, я и виду не подала, когда разговор коснулся покойного и признанного, хотя еще и не классика: Алекса Высотина.

— Вы слышали, что с ним случилось? — спросил меня Григорьев.

— Да, конечно, — ответила я. — Никогда не понимала самоубийц.

— Да, — согласился Иван Иванович. — К тому же мне трудно представить причину, из-за которой человек решает расстаться с жизнью.

Я вспомнила примерно такой же разговор с Сергеем и подхватила тему:

— А вы ведь знали Высотина? — Критик утвердительно кивнул. — Тогда, может быть, поделитесь своим мнением? Я хочу сказать, что у него не было причин для самоубийства, по крайней мере, чисто внешних. Так говорят, — поспешно добавила я.

— Внешних, да. Ну что такого могло случиться с Алексом? — Он пожал плечами. — Что ему грозило? Поруганная честь? — Я навострила уши. — Но это два века назад нельзя было пережить, а теперь… — Он сладко улыбнулся.

— Под поруганной честью вы имели в виду влияние ваших критических статей? — игриво поинтересовалась я.

— Нет, что вы, — отмахнулся Иван Иванович от моего предположения, как от пустяка. — Для Алекса они были замечательной рекламой. И он это прекрасно понимал. Под поруганной честью я имел в виду нечто другое, — таинственно проскрипел Григорьев и замолчал.

Я поняла, что он ждет уговоров с моей стороны и, приблизив лицо, прошептала:

— Но мне-то вы откроете эту маленькую тайну?

— Возможно, — просипел критик, утонув в моих глазах.

— Что нужно для этого сделать? — Мне не хотелось, конечно, перегибать палку, но Григорьева нужно было брать тепленьким.

Он близоруко заморгал, смутился, чего я от него никак не ожидала, и выдал:

— Мне кажется, торг неуместен. — Я сглотнула, испугавшись, что рыба сорвалась с крючка, но Иван Иванович благородно продолжал: — Сейчас я кое-что вам покажу.

Он порывисто поднялся с дивана, на котором мы так уютно расположились после ужина, и исчез в своей спальне. «Что бы это значило?» — пронеслось у меня в голове. Иван Иванович почти сразу вынырнул обратно, держа в руках какую-то папку. Видимо, он рассчитал, что лучшая цена за эту информацию — моя искренняя благодарность. Что ж, по-своему он был прав.

— Вот, смотрите, — с победоносным видом проговорил он, протягивая мне небольшую книгу. — Откройте страницу сорок третью.

Приняв томик — это был сборник стихов Алекса Высотина, по-видимому, тот самый, последний, — я послушно отыскала страницу.

— Прочтите стихотворение, — подсказал мне Григорьев, присаживаясь рядом. — Можете вслух.

— Хорошо, — улыбнулась я и прочла:

Но нет, не знали мы, не зналиИ не умели разгадать,Когда картины оживали,Что рук нельзя нам разнимать.Что нам нельзя разрушить сказку,Ведь сказка рушится сама,Когда мы придаем огласкеЛюбови первой имена.

— Отлично, не так ли? — заметил критик, когда я замолчала.

— Теперь смотрите сюда. — И он, как заправский фокусник, выудил из папки какую-то газетку. — Вот, а теперь прочтите это, — показал он на последнюю страницу. — Что вам это напоминает?