Подробности - Андрей Драгунов

Петербургские бдения

…и гость приходит, опуская взгляд —он опоздал и из пустых кармановобещанные вина не торчат,хотя он трезв или почти не пьяный,но выглядит не очень. У неговсе рукава испачканы в побелке —в подъезде, да, действительно темно —свет на Ростральных, видимо, на Стрелкеостался ночевать. Его рукав,по ходу правый, выпачкан сильнее —он отряхнулся, но уже устав —не до конца – следы ещё белеютна рукаве. Он даже – Виноват, —сказал, когда его прижали к стенке,опять белёной… Жёлтый циферблатвсем завещал конец игры по стрелке…Он обещал, что местный армянинему продаст вино так – сверхурочно,но всем казалось, если он одинпойдёт за ним, то трезвыми все – точно —останутся до самого утраи будут куковать под звон гитары —нестройной. И ребята со дворапредложат выпить выжимку агавы,чтоб не скукожило совсем, в конце концов.И гость молчит, как нанятый убийца.Ему хозяйка плюнула в лицо,а он утёрся и с деньгами скрылся…

Хмарь!!!

И. К.

…и Ангелы смеются надо мной,как бабочки кружа над головою.У бабочке – всего лишь день! – другойу Ангелов словарь, чтобы со мноюпоговорить, неведомо о чём —услышат уши и глаза увидят —бегущего мальчишку за мячом,соседского. И оттого не стынетни в жилах кровь, ни под окном водахолодная. Пустые разговоры.Быть может, всё – простая ерундас банальной правдой, что умрём мы скоро!

Одному монаху

…а ноги твои, ноги…а руки твои, руки…а уши твои, уши…и твой горбатый нос —всё достоянье тоги,помятой не от скуки,и тут не там, где душиспускают под откос…

«Надломленная ветка смотрит вниз —…»

Надломленная ветка смотрит вниз —уже не до листвы теперь, весною,когда другие выше поднялись,став ближе к солнцу, за собоюне замечая больше ничего —листва, конечно же, надёжноеприкрытие для веток, что в союзе со стволомвек проживают, и вокруг событья —лишь так – пустяк. Неведомо кудаслетает лист – теперь к земле поближе,к корням поближе. Талая водаспасёт от жажды, а немного ниже —другая жизнь, но, впрочем, ерунда —надломленная ветка высыхаетза несколько недель – и не беда,что всё кончается не так, как ожидаешь.

«…из камушков обшарпанный пейзаж…»

…из камушков обшарпанный пейзаж.Обшарпанный песком и ветром в суммецветных строений – захудалый пляжглядит печально, как цветок на клумбев ненастный день. Холодная водавстречается с песком, песок на камни,вода уходит, с жизнью навсегдапрощаясь в глубине – и только памятьспособна совместить земную твердьи жидкий вариант самой пустыни,где на песок – лишь только посмотреть —и кажется, что ты пропал отныне.

«Когда домой воротишься опять —…»

Когда домой воротишься опять —не встретишь никого. Всё, что осталось —по дням недели лица не вспомнить —такое иногда уже случалосьв былые дни, когда через года,измерив географию ночами,вдруг возвращался с мыслью – навсегда,но сохранял котомку с сапогами —на всякий случай. Но когда теперь,не обнаружив даже очевидцев,свидетелей твоих былых потерь,вдруг понимаешь, что должно случитьсяс тобой отныне, т. е. – навсегда.Вода из крана – не течёт, как раньше —сантехник, видимо, не пожалел трудаисправить то, что, несомненно, старшеего работы. И входная дверь,как раньше, не скрипит, не задеваетза что-то там, невидимое мне,и этого немного не хватаетпо возвращению. Откуда-то глядят —немой будильник, сломанный светильник —из глубины. Но замирает взглядна фотографиях – и Время – страж всесильный —глядит обратно. Тихий разговорза стенкой слышится, ребёнок тихо плачет,собака оглушает лаем двор —и всё как будто ничего не значит —теперь уже. И бабочка в стекле,как герб фамильный, разбросала крыльяв своём пространстве. Книга на столележит в пыли, как будто бы забыли…

В окрестностях Колизея

Стенания разбуженных собак —случайно ночью – заполняют площадь,пугая припозднившихся зевак —на Императора – божественною ночьюв начале марта. Вот такой вот сонв другом пространстве – окнами на север —глазницами во тьму, где тихий звонкромсает ночь на верю и не верю.На вымысел, в котором утонулсам Император. И теперь собакидань отдают и сердцу и уму,бредущего сквозь темноту. Во мракеступает осторожно каждый раз,когда нога ощупывает почву —подводит нюх, но зорко видит глаз,чтоб отличить слова от многоточийсплошных в признаниях – и это навсегда —на время, что отпущено для жизнии даже больше. Впрочем, иногдавсё завершается быстрей полёта мыслинад площадью, где сыро и темно.Темно от ночи, а вода из кранабежит себе, не заслоняя дносвоим присутствием. Проснувшись слишком рано,сосед увидит – Император спит —он тоже Император, но попозже.Собаки лают. Светофор горит.Карабинер пересекает площадь.

Дорогому племяннику

(из Вергилия)

Когда-нибудь после, когда не наступит старенье,но детская шалость пройдёт вместе с первой любовью,оставив усмешку и несколько кратких мгновенийна память тебе и состарится вместе с тобою.Когда, переросший тебя, твой посаженный кустиксобой заслонит вид на дом и другие строенья,на тень отмеряя пространство, пусть даже из лучшихсвоих побуждений в пределах родного селенья —тогда, может быть, я тебе расскажу, что случилосьсо мной и с другими. И, может быть, даже узнаешь,откуда берутся цветы на безродных могилах,к которым дорогу мостит неприметная память.Тогда, может быть, не останется больше вопросовкаких-нибудь разных, со всякими там запятымив фразах – короче, чем мат пресловутых матросов,что так разговорчивы, но не запомнилось имяхотя бы кого-нибудь – память всегда однобокав своих предпочтениях, в вымысле и в вспоминаньях,таких же коротких, как ветер горячий с востока —и только слова продлевают его завываньяв полночной тиши. Может быть, повезёт – ты узнаешькороткую правду о том, что творится на свете,пока подрастают кусты, да и ты подрастаешь,и солнце глядит на тебя – ни за что не в ответе.Попозже расти, мой племянник, не ведая страха.Ещё благосклонна к тебе предстоящая старость.Ещё не промокла от крови льняная рубаха.И память ещё впереди, а не то, что осталось.Ты, может быть, скажешь однажды, что всё – пустословье,досужие сплетни какой-нибудь дряхлой старушки —взгляни – в небесах за тобой наблюдает с любовью —звезда – и не та, что горит в новый год на макушкевиниловой ёлки. Взгляни, и, возможно, оттудатебе без меня перескажут события всуе —какой-нибудь ангел, что также в преддверии года,глядит на звезду и надеется – всё ещё будет —простая снежинка окажется Божьей слезою! —и ты, утеревшись, заметишь – снежинка не таетв горячих ладонях. И вспомнишь беседы со мною,когда даже ангелы вечером спать улетают,поскольку с утра мокрый снег и земные заботы —вода говорлива в растаявших масляных лужах.И ты побежишь, успевая ещё на работу —к тому же зима. И звезда скрылась в тучах к тому же.

«Пейзаж, назначенный пожизненно в окно —…»

Пейзаж, назначенный пожизненно в окно —единственная радость поселенца,чья жизнь на подоконнике давносложилась – с книгами и каплями для сердца,на всякий случай. А в углу окназасушенная бабочка пылитсяс поломанным крылом – в угоду намона опять на свет не возвратится,как Феникс, что из пепла и в окно —ищи его, свищи, на самом деле,как в сказке. Ну да, впрочем, всё равно,в каком теперь он царствует пределе.В каких краях. За пыльное стеклосвет проникает, как за занавескулучами тонкими, которые назлохозяину играют повсеместно,разыгрывая некий переделпространства, обозначенного выше,на составные. Если не успел,то остаются только сыр и мыши,грызущие доставшийся кусокиз мышеловки, продлевая времяживущего ещё на малый срок —пока он кормит их, встав на коленинад мышеловкой, чтобы новый сырдостался им на завтрак или ужин —в достаточном количестве. И мир —со светом или без совсем не нужентому, чей глаз, прикованный к листу,лишь различает чёрное на беломпри свете лампы. Стёкла на носулишь добавляют разности и в целомснабжают зрение количеством вещей,что так необходимы под рукою —чернила, лист, пяток карандашей.Да свежий сыр, что от мышей не скроешь.

«Из фотографий скроенный пейзаж…»