Год Свиньи - Глеб Петров

понимает, как прежде уже не будет. Но давай хотя бы детей поднимем. Одна я не справлюсь. А потом всё. Я уйду и больше ты меня не увидишь. И заревела. А я стою, смотрю на нее. Она такая беспомощная. Понял? Я ей, типа, да че ты? Успокойся. Ну, и обнял ее. Она еще сильнее разрыдалась. Стоит, вся дрожит. И я как бы, с одной стороны, понимаю, что прав. Но и внутри как бы всё сжалось. *** знает, что делать».

Наверное, этого Васю в жизни никто так не слушал, как сейчас. В воздухе снова воцарилась тишина. Все смотрели на него. А он сидел и смотрел в одну точку. Даже Монах присел на край кровати.

«А можно же просто взять, мужики, и простить? Как будто ничего и не было. Можно же так? И ***, кто и что скажет. Ребенок родится и останется с нами, и я его воспитаю. А когда он или она вырастет, всё расскажу. Прямо как есть, на духу. И про дачу, и про работу. И что его мама полюбила другого. Так может быть? А ребенок будет меня слушать. А она снова будет реветь. И я скажу, что люди, они же ошибаются в жизни. Каждый же может споткнуться. Но один как бы упал и не может подняться. А не может подняться, потому что ему тяжело. Он понимает, что ошибся. И если пройти мимо и посмотреть как бы свысока, то человеку это не поможет. Он все так же будет лежать, а, может быть, будет скатываться дальше. Пока от него ничего не останется. И люди вокруг будут говорить: Эй, посмотрите на него! Это же дно. Они будут говорить своим детям: Вот так делать не нужно. Так нельзя жить. Но они же не могут прознать жизнь наперед. И без разницы, сколько ты прожил. Никто не может сказать, что будет потом. Поэтому я, наверное, не буду оборачиваться назад. Потому что мне не так много светит впереди. Что я видел в жизни? Армию, завод, дачу. Что видела она во мне? Наверное, ничего. Свадьба по залету? Дети? Бытовуха? И я знаю, что выйду отсюда. Продам эту ебаную дачу. И начну жить заново».

«Думаешь, что-то изменится?» — спросил я.

«Находясь здесь, изменился я. И уже не смогу быть таким, как раньше. Я протяну ей руку. И буду приходить домой. Буду смотреть на то, как взрослеют мои дети. Уволюсь со сталепрокатного. Мне больше это все не нужно».

«Очень важно. Просто принять и простить, как бы больно тебе ни было. Протянуть руку и не предлагать помощь из обычной вежливости. Заставить себя остаться, даже если гордость просит уйти. Ну, и, конечно, любить, но не именно за что-то, а просто так», — прохрипел Монах. Посмотрел по сторонам, поднялся с кровати и задумчиво вышел из палаты.

«Мы раньше с мужиками делали святые распятия, — очнулся Серега. — Разных размеров. Крепкие, что пиздец. У нас пацаны покупали. Потому что все ходим под богом. Причем, я говорю — таким можно и насмерть убить. Времена были такие. Выходишь на улицу. Чисто до ларька дойти опасно, огребешь как не *** делать. Ну, берешь с собой крест под курточку. И *** кто подойдет. А если подойдет, то резко его выхватываешь и бьешь. Шансов у человека нет. Делали разные: можно на шею надеть, можно на стену повесить. И дела шли неплохо. Потом предложил подельник на кладбище выйти. Прямо на надгробия кресты делать. Это же золотая жила. Ну, как мы зашли, так потом и вышли. Ворвались парни с кладбища к нам на производство и нашими же крестами нас избили. И они бьют меня моим же крестом, а я лежу и мне не страшно. Только лицо сына божьего перед глазами щелкает. Подельник уже не совсем живой, а мне хоть бы что. Забрали у нас они всё и уехали. Денег еще должен остался. Долго же я в больнице потом валялся. Но страха у меня не было. Я знал, что выживу. А когда здесь оказался. Помню, открыл глаза и подумал, что всё — мне пиздец. Страшно стало, что всё. Что такой конец у меня. Да, я запойный. Жена запойная. Теща хотела забрать у нас детей, но я не дал. И сейчас я не знаю, что делать. Я знаю, что не смогу не бухать».

«Ну, а че тогда говорил, что завяжешь?»

«Не знаю. Потому что так правильно. Так должно быть. Но у меня вряд ли получится соскочить».

«Ну, в этом никто не виноват, кроме тебя», — ответил я.

«Виноват».

«Кто?»

«Общество. Государство. Демонстрировать, как ты пьешь, стало модным. Зайди на любую страницу в ВК, посмотри. Пьют все. Я смотрю рекламу с пивом, где мужики сидят в хорошей компании с девочками на природе и душевно выпивают. Я тоже этого хочу. Рекламные плакаты с застывшей от холода бутылкой водки. Шесть алкогольных сетевых магазинов с яркой красной вывеской находятся в радиусе того места, где я живу. Продолжать?»

«То есть ты хочешь сказать, что ты жертва?» — спросил я.

«Оградите меня от этого и я перестану».

Я с ухмылкой поднялся с кровати, посмотрел на своих соседей:

«Вы точно оба в край еб***», — и вышел из палаты. В конце коридора замаячил знакомый силуэт Лехи. Он осмотрелся по сторонам, протянул мне пакет со словами:

«Не знаю, как ты это дерьмо жрать будешь».

«И тебе спасибо».

Он поперхнулся и ушел. Я зашел за угол. Достал из пакета сэндвич. И приступил к ужину. Господи, какой же он вкусный. Когда впихиваешь в себя 4000 калорий, запивая их ледяной колой, испытываешь отличные чувства. Представляя Элвиса, я стоял и уплетал этот сэндвич. Я точно также был на грани. Но за спиной не было великой славы, толпы фанатов, шикарного поместья и народной любви. За спиной не было ничего, кроме боли, разочарования и неизбежности в глазах, трех початых пачек Marlboro gold, небольшой коллекции виниловых пластинок, трех книжных полок с разносортной и никому ненужной литературой, черная кепка Kangol11, новенькие, в коробке, белые Nike Air Force, золотые часы Diesel, пачка неоплаченных счетов ЖЭКа, оригинальная джерси любимого Colorado Avalanche12, 150-ти подписчиков в инсте, пачки презервативов Durex, трех заклятых врагов по жизни, одной неразделенной любви и баночки лимонада dr. Pepper в холодильнике.

Выписка была не за горами. Доктор намекал, что не планирует меня тут долго держать. Ибо основной симптом болезни мы