Последний поезд в Москву - Рене Нюберг

Мои родители Фейге (Фейго, Фанни) Токациер и Бруно Нюберг познакомились, по всей видимости, еще в 1934 году. На прекрасном кольце с аквамарином, перешедшем по наследству к моей жене, выгравирована надпись: “6.1.1935 Б”. У моей жены хранится и обручальное кольцо – платина с бриллиантом – с гравировкой: “3.12.1936 Бруно”. Отец был спортсменом и первым председателем Союза тяжелоатлетов Финляндии. В 1952-1960-х он был президентом Всемирного тяжелоатлетического союза. Спортом занимались и трое братьев моей матери. Младший, Якоб, и один из близнецов, Мейшу (Мозес), занимались тяжелой атлетикой. Второй брат-близнец, Мему (Абрам), был известным спринтером.

Бруно влюбился в красавицу сестру, и это обеспокоило их отца, Мейера Токациера. Он отправил Фейго в Ригу, к своему брату Абраму Тукациеру, в семье которого воспитывались четверо дочерей. Старшая, Маша (Мария), была на пару лет моложе моей матери, и кузины дружили с давних пор. Лето 1929-го мама провела в Риге, следующим летом Маша гостила в семье дяди в Хельсинки.

Поскольку в Хельсинки жило всего чуть более 200 еврейских семей, найти подходящего жениха было нелегко. В Риге еврейское население было куда больше (на 1940 год около 50 тысяч). Расчет был на то, что в музыкальных кругах Риги отыщется потенциальный жених. Маша окончила весной 1936-го Рижскую консерваторию по классу преподавания игры на фортепиано. На концерте по случаю окончания учебного года Маша, по свидетельству местной русскоязычной газеты, играла Первый фортепианный концерт Рахманинова фа-диез минор “и имела большой успех”[32].

Весной 1937-го мама с Машей жили в одной комнате просторной квартиры Тукациеров в Риге. Мама рассказала Маше о своей тайной помолвке с Бруно. Маша дала совет: “Если любишь Бруно, слушай только свое сердце”. Бруно запомнил это и поблагодарил Машу, когда они встретились в 1957 году в Юрмале. Маше особенно запомнилась фраза Бруно о том, что у Фейго красивые руки.

В Риге мама выучила немецкий и до конца жизни говорила на нем с очаровательным прибалтийским акцентом. “Livet vаr gott i Riga” (“Жизнь в Риге была прекрасной”), – часто повторяла она уже в старости. Однако еврейского мужа она там не нашла и возвратилась в Хельсинки. В августе 1937-го они с Бруно поженились.

Мама знала, что делает, но не предполагала, каковы будут последствия.

Мама собрала вещи, покинула дом на Лённротинкату и отправила отцу телеграмму: она вышла замуж за Бруно и отправляется в свадебное путешествие в Стокгольм. Мейер немедленно отнес в полицию заявление о том, что его дочь сбежала, похитив из кассы деньги, принадлежащие семейному бизнесу.

Полиция задержала мою мать на причале в Турку, когда она садилась на паром. Свадебное путешествие не успело даже начаться. Близнецы предоставили в распоряжение полиции отцовский “Паккард”, и маму среди ночи привезли обратно в Хельсинки. Несмотря на протесты братьев, отец тоже поехал с ними. В Хельсинки беглянку заключили под стражу.

Атмосфера во время полицейского допроса, состоявшегося на следующий день, была более чем напряженной. Из протокола следует, что особенно сыпал оскорблениями Абрам, говоря, что лучше убьет сестру, чем увидит ее замужем за Бруно. Впоследствии в суде он это отрицал. Сестра матери, Рико (Ривке), тоже присутствовавшая при допросе, назвала сестру шлюхой и добавила: “Лучше бы ты умерла и никогда не рождалась”, после чего ей велели покинуть участок.

Абрам угрожал моему отцу физической расправой. Из протокола следует, что сотрудник угрозыска Вяхтер, услышав угрозы Абрама Тукациера, посоветовал моему отцу обзавестись оружием. Такие слова из уст полицейского в сегодняшней Финляндии трудно понять. Отец последовал совету – маузер 1914 года, который он приобрел, до сих пор хранится у меня, правда, в нерабочем состоянии. Когда началась Зимняя война, отец оставил оружие матери в квартире на Меримиехенкату на столике в прихожей. Мама рассказывала потом, что всегда старалась обходить его стороной.

Уже на причале в Турку горячий Абрам махнул рукой на якобы похищенные деньги и подтвердил, что важнее всего было “привезти Фейго обратно в Хельсинки”.

Когда дело рассматривалось в городском суде, ложное обвинение испарилось, и все повернулось против обвинителей. Мейера обвинили в незаконном лишении свободы и приговорили к семи месяцам условного заключения. Процесс шел в четыре заседания. Апелляционный суд Турку в июле 1940-го заменил условный срок реальным, что подтвердил Верховный суд в мае 1941-го.

Когда 22 августа 1937 года, в воскресенье, Фейго освободили из полиции, Абрам позвонил в участок и соврал, что у Мейера сердечный приступ и он умирает. Фейго привезли вместе с инспектором уголовной полиции на Лённротинкату для перекрестного допроса (отца и дочери). Но из-за состояния здоровья отца план не удался. Как зафиксировано в протоколе, Фейго плакала, держала лежащего в кровати отца за руку. Он повторял: “Ты никуда не поедешь”, а Фейго отвечала согласием.

Мотивы Мейера были ясны, и он открыто сообщил о них в заявлении. Он хотел любым способом предостеречь дочь от “судьбоносной “ошибки. Он обвинял дочь в том, что она опозорила его. Фейго в своем заявлении подтверждает, что отец прибегнул к заведомо ложному доносу, чтобы помешать браку, который, по его мнению, не только вел к разрыву с верой, но и сулил дочери в будущем лишь несчастье. По мнению Фейго, полиция была введена в заблуждение с целью “разлучить меня с мужем и против моего желания принудить меня вернуться домой”. Она добавляет, что заявления о хищении, если о таковом и шла речь, полиции сделано не было.

Процветающий магазин мужской одежды Мейера был типичным еврейским семейным бизнесом. Невозможно, утверждала Фейго в суде, рассматривать внутрисемейные конфликты в суде. Хищение было придумано лишь для того, чтобы вовлечь в дело полицию. “Все мое преступление заключалось в браке с христианином”, – утверждала моя мать.

Согласно протоколу, Фейго более месяца находилась в отцовском доме на Лённротинкату, где проживали и остальные четверо взрослых детей. Отец отрицал обвинения дочери в том, что держал ее дома помимо ее воли. Единогласно отец и дочь утверждают, что Фейго покинула Лённротинкату 3 ноября 1937 года и отправилась к Бруно на Меримиехенкату. Что произошло за эти пять с лишним недель, выяснить уже не удастся. В чем в реальности заключалось “лишение свободы”, вменяемое Мейеру в вину, также остается неясным. Ничто не указывает на то, чтобы к дочери применялось физическое насилие, однако психологического, если вдуматься, хватало. Фейго утверждает в заявлении, что ее удерживали в родительском доме силой и угрозами, пока она не набралась смелости и не сбежала.

Если бы Фейго захотела после всего вышеописанного развестись с Бруно, ее было бы несложно понять. Но 27-летняя Фейго была верна своему решению. Она ушла из отцовского дома в дом мужа. До этого они два года были тайно помолвлены. Это был окончательный разрыв с семьей и старым миром. И Фейго ни разу не оглянулась.

Моя мать пережила своих братьев и сестер. Во время Зимней войны она однажды встретила своего отца в бомбоубежище. Мейер взглянул на дочь и произнес: “Чтоб тебя убило первой же бомбой!”

Помиловали Мейера или приговор был исполнен? Я слышал от родителей, что Мейера помиловал президент республики. Тем не менее я не нашел в архивах ни подтверждения этому, ни сведений о тюремном заключении Мейера. В приложенном к решению Верховного суда особом мнении одного из судей предлагалось сократить срок наказания до шести месяцев. В таком случае Мейеру не пришлось бы отсиживать присужденный ему срок в соответствии с принятым 8 мая 1940 года законом о “помиловании некоторых преступников”[33]. Можно предположить, что военное положение спасло 61-летнего Мейера от такого позора![34]

Под старость мама часто вспоминала о своей матери и редко – о братьях и сестрах. Уже в очень преклонном возрасте она однажды призналась, что простила отца, поскольку тот не мог поступить иначе. Он был пленником своей веры. Мне же часто приходит на ум, что отец и дочь во многом друг друга стоили: оба имели сильный и неуступчивый характер.

Когда маме было уже за 90, я привез к ней в гости племянника, Бена Грасса. Зрение у нее к тому времени ослабело, но все же она разглядела Бена из-за затемненных очков и тут же перешла к делу – спросила по-шведски: “Бен, ты женился на христианке? И как к этому отнеслась твоя мать? Это же все равно что плевать в собственный стакан”. При этом мама, разумеется, знала, что жена Бена перешла в иудаизм и воспитывала их троих детей в еврейской вере. Бен, в прошлом исполнительный директор крупного предприятия, как мальчишка сидел на краешке стула и со всем соглашался. Этот визит был важен, поскольку Бен желал примирения. Своим приходом к тетке он подтвердил это.