Птичий город за облаками - Энтони Дорр

— Но прежде, — говорит Алекс, вновь устремляя взгляд поверх пустых стульев, — я начну с самого начала.

Натали включает другую музыку, Кристофер меняет свет с белого на зеленый, и на сцену выходит Рейчел с тремя картонными овечками.

Глава вторая

Видение Аитона

Антоний Диоген, «Заоблачный Кукушгород», лист Β

Хотя изначальный порядок двадцати четырех найденных листов остается предметом споров, ученые единодушно соглашаются, что эпизод, в котором пьяный Аитон видит актеров, разыгрывающих комедию Аристофана «Птицы», и проникается ложным убеждением, будто Заоблачный Кукушгород существует на самом деле, относится к началу его путешествия. Перевод Зено Ниниса.

…устав от сырости, грязи и вечного блеянья овец, устав от того, что меня называют скудоумным остолопом и простофилей, я бросил стадо на лугу и побрел в город.

На площади все сидели на скамьях. Перед ними плясали ворона, галка и удод ростом с человека, и я испугался. Однако это оказались благовоспитанные птицы, а два старика между ними рассказывали о чудесном городе, который они построят в облаках между небом и землей, вдалеке от людских забот, городе, где никто не ведает печали, все мудры и куда можно попасть только на крыльях. И мне предстало видение устремленных в облака золотых башен, между которыми кружат соколы, бекасы, перепелки, кукушки и куропатки, а из труб хлещет суп, и черепахи разносят на спине медвяные лепешки, и придорожные канавы текут вином.

Увидев это все собственными глазами, я встал и сказал: «Зачем оставаться здесь, если я могу быть там?» И я бросил мой кувшин с вином и пошел прямиком к дороге в Фессалию, землю, известную волшебством, дабы найти там колдунью, которая преобразит меня в…

Константинополь

1439–1452 гг.

Анна

На Четвертом холме города, который мы называем Константинополем, а тогдашние жители звали просто Городом, через улицу от монастыря Святой блаженной царицы Феофании, в некогда знаменитой вышивальной мастерской Николая Калафата живет сиротка по имени Анна. До трех лет она не разговаривает. Потом начинает сыпать вопросами:

«Мария, почему мы дышим?»

«Почему у лошадей нет пальцев?»

«Если я съем яйцо ворона, у меня волосы почернеют?»

«Мария, луна прячется в солнце или наоборот?»

Монахини Святой Феофании зовут Анну Мартышкой, потому что она вечно залезает на деревья в их плодовом саду, мальчишки Четвертого холма зовут ее Мошкой, потому что она вечно вокруг них вьется, а главная вышивальщица, вдова Феодора, зовет ее Рукосуйкой, потому что она единственная из девочек может освоить стежок, а через час напрочь забыть, как его класть.

Анна и ее старшая сестра Мария спят через две двери от кухни в каморке, где едва помещается тюфяк из конского волоса. На двоих у них есть четыре медяка, три пуговицы из слоновой кости, латаное шерстяное одеяло и маленькая икона святой Коралии, которая, возможно, принадлежала их матери. Анна никогда не пробовала сливок, не ела апельсинов, не выходила за городскую стену. До того как ей исполнится четырнадцать, всех, кого она знает, либо убьют, либо обратят в рабство.

Рассвет. В городе идет дождь. Двенадцать вышивальщиц поднимаются по лестнице в мастерскую, садятся на скамьи, и вдова Феодора идет от окна к окну, открывая ставни. Она говорит: «Благий Боже, избавь нас от лени», и вышивальщицы подхватывают: «Ибо прегрешениям нашим несть числа». Вдова Феодора отпирает ларец, взвешивает золотую и серебряную проволоку и маленькие коробочки с жемчужинами, записывает вес на восковой табличке, а как только света становится довольно, чтобы отличить черную нитку от белой, они принимаются за работу.

Старшей вышивальщице, Текле, семьдесят. Младшей, Анне, семь. Она сидит рядом с сестрой и смотрит, как Мария разворачивает на столе наполовину вышитую священническую епитрахиль. По краю аккуратные колечки винограда обвивают жаворонков, павлинов и голубков.

— Теперь, когда мы сделали контур Иоанна Крестителя, — говорит Мария, — мы добавим ему черты лица.

Она продевает в иголку нить нужного цвета, зажимает середину епитрахили в пяльцах и начинает быстро-быстро класть стежок за стежком.

— Мы поворачиваем иголку и прошиваем через середину предыдущего стежка, расщепляя нитку, видишь?

Анна не видит. Кому захочется сидеть весь день, согнувшись над иголкой и ниткой, вышивать святых, и звезды, и грифонов, и виноград на облачениях иерархов? Евдокия поет гимн про трех святых отроков, Агафья — о страданиях Иова, а вдова Феодора ходит по мастерской, словно цапля, которая высматривает лягушек. Анна пытается следить за Марииной иглой: тамбурный шов, шов «назад иголка», но прямо перед их столом на окно садится маленький черноголовый чекан, стряхивает со спинки воду и поет: «Фьють-фьють-чик-чирик», и мгновение спустя Анна уже воображает себя птицей. Она вспархивает с подоконника, уворачивается от дождевых капель, несется на юг, взмывает над разрушенной церковью Святого Полиевкта. Чайки вьются над куполом Святой Софии, словно молитвы — над головой Бога, ветер гонит по широкому Боспорскому проливу белые барашки, купеческая галера под надутыми парусами огибает мыс, но Анна летит все выше и выше, и вот уже город превратился в узор из крыш и садов, и вот она уже в облаках, и вот…

— Анна, — шепчет Мария, — это что за нитка?

Вдова Феодора с другой стороны комнаты поворачивает к ним голову.

— Алая? Намотанная на проволоку?

— Нет. — Мария вздыхает. — Не алая. И без проволоки.

Весь день она приносит нитки, приносит куски ткани, приносит воду, приносит вышивальщицам их полуденную еду — бобы с оливковым маслом. После полудня раздается цоканье ослика, почтительный голос привратника, затем тяжелая поступь хозяина Калафата на лестнице. Все вышивальщицы садятся чуть прямее, начинают шить чуть быстрее. Анна ползает под столами, собирает обрезки ниток, шепчет про себя: «Я маленькая, я невидимая, он меня не заметит».

Грозно ссутуленный Калафат, с его непомерно длинными руками и следами вина на губах, похож на стервятника. Он идет между скамьями, неодобрительно прищелкивая языком, и наконец выбирает вышивальщицу, позади которой встать. Сегодня это Евгения, и Калафат долго распинается, как медленно она работает, как во времена его отца такую неумеху и близко не подпустили бы к шелку, как глупые женщины не понимают, что сарацины каждый день захватывают все новые провинции, что город — последний остров истинной веры средь моря нехристей и что, если б не городские стены, их бы всех уже продали на невольничьем рынке в какой-нибудь богом забытой глуши.

Калафат мало-помалу распаляется, но тут привратник звонит в колокольчик — приехал заказчик. Калафат утирает лоб, поправляет