Восход Чёрной Звезды - Фредерик Пол

— Ты обязан явиться в суд, как свидетель, для проведения дознания, мой юный Мелкинс Кастор, поскольку тебя угораздило наткнуться на единственную часть трупа, которую возможно опознать. Относительно времени тебя уведомят дополнительно. Деревню же тебе пока покидать не разрешается.

— А куда мне ехать? — проворчал Кастор.

Цзунг Делила не обратила внимания ни на его слова, ни на тон, которым они были сказаны и объяснила жизнерадостно:

— В Новый Орлеан. Как только прибудешь на место, обратись непосредственно ко мне. Кто знает? Быть может, я раздобуду еще один акваланг и мы насладимся чудесной подводной прогулкой, без посторонних — только ты и я.

…Обратно в деревню Кастор ехал не торопясь, выжидая, пока осядет пыль, поднятая машиной инспектора полиции. Но когда он проезжал мимо ограды из проволочной сетки, окаймлявшей территорию радиотелескопа, как из-под земли возникли двое охранников и выругали Кастора за медлительность, поэтому пришлось прибавить скорость. Любопытное происшествие: раньше за оградой не было видно ни души. Когда Кастор отправился в обсерваторию узнать, не найдется ли для него места — он был готов работать уборщиком, лаборантом, кем угодно, — ему пришлось двадцать минут торчать у въездных ворот, пока на его звонок ответили. Да и то сразу же велели убираться. А если он так хочет получить работу, пусть направляет прошение по официальным каналам. До слуха Кастора доносилось жужжание невидимых вертолетов на посадочной площадке обсерватории. Если обсерваторию посетили высокопоставленные лица, тогда все понятно, но возникает другой вопрос: что могло привлечь высокопоставленных лиц в столь глухую, отдаленную местность?

К тому времени, когда Кастор вкатился на своем электроцикле на деревенскую площадь, он уже горел нетерпением поведать Марии о событиях дня, о странном разговоре с представительницей народной полиции — на всякий случай, в несколько сокращенном варианте, с купюрами. Наверняка ей будет интересно узнать…

Он ошибся. Ей вовсе не было интересно его слушать. У нее, — с ее точки зрения, — были новости поважнее. Кастор нашел жену дома, и лицо ее сказало ему все, что потом подтвердили слова.

— Да, Кастор, ошибка исключена. Яйцеклетка начала делиться. Я беременна.

— Ах… — начал он, но далее следовало «черт подери», и Кастор передумал. — Ах, вот как, значит. — Он нежно взял ее за руку, он был готов стать для нее гранитной скалой, каменной стеной, щитом и мечом. Вместе они будут противостоять катастрофе, свалившейся им на голову. Но выражение лица Марии сбило его с толку. Взгляд ее… Он не был холодным и отстраненным, и любви в нем тоже не чувствовалось. Взгляд ее был безмятежен. Полный покой. Потом Кастор вспомнил.

— Да, сегодня вечером собрание. Нам придется несладко, если только… А может, они еще не получили твою справку…

— Не говори глупостей, — не сдержалась Мария. — Они получили все документы. Диагноз был готов еще утром.

— Понятно. — Он обдумал ее слова, потом оглядел комнату и озадаченно поинтересовался:

— Но ты ведь, кажется, только-только приехала?

— Я только что вошла. Я была в терминальной. И не только. Пойдем, пора ужинать.

Ужин обещал превратиться в настоящую казнь, но их спасла случайность. Руководительница прошлепала вперед и объявила, что коммуна, послушно идя навстречу «просьбе» народного правительства, — она всегда использовала именно слово «просьба», хотя на памяти Кастора деревня еще ни разу подобным «просьбам» не отказывала, — отключит все электрические приборы и устройства на семьдесят пять минут. Причину им не сообщили. Поэтому ужин закончился при свечах, и при свечах же бригада уборщиков смахнула со столов крошки, вымыла пол, расставила стулья, подготовив зал к вечернему собранию. Неверный колеблющийся свет давал лентяям возможность просачковать работу, всласть почесать языки, поэтому уборка продвигалась медленно. Темой для длинных языков послужило недавнее убийство, и обнаруженные в соседней коммуне останки (преступление произошло ведь не в родной деревне, поэтому оно никого не пугало, наоборот, болтуны с наслаждением обсуждали подробности). Преимущественно же все жаловались на отключение электричества. Такое нечасто происходило, и насчет причины высказывались разнообразные предположения, довольно нелепые, потому что толком никто ничего не знал.

Зато о неприятностях, обрушившихся на Кастора и Марию, никто словом не обмолвился, и Кастор решил, что это дурной знак. Снова вспыхнул свет, вот-вот должно начаться собрание. Значит, ими займутся на собрании, поэтому болтуны и берегут силы.

Небольшая сцена в конце зала была оборудована голографическими проекторами и зеркалами, чтобы смотреть фильмы. Если зал использовался как столовая, проекторы прятались в безопасные колодцы в полу, и вдоль сцены выстраивались в буфетные столы. Перед началом воспитательного собрания на сцену выносили один-единственный стул, а участники собрания располагались полукругом пониже, перед сценой.

Кастор смотрел на одинокое сиденье на сцене, как, должно быть, в старину приговоренный к смертной казни преступник смотрел на электрический стул. Человек, занявший «горячее» место, чувствовал себя до боли одиноким и беззащитным. Мужчина ли, женщина ли, под прицелом трех сотен пар глаз он мгновенно покрывался липким потом. Три сотни обвиняющих голосов атаковали его жалкие, виновато рдеющие уши. Заикаясь, обвиняемый выдавливал из себя формулы самокритики или (глупый гордец!) упрямился, начинал оправдываться — и слышал собственный голос, ревущий поверх трех сотен голов из точечных громкоговорителей, вмонтированных в стены. Если уж член коммуны и мечтал отличиться, то подобным образом — никогда.

Поскольку больше не было смысла стараться предотвратить грозу, Кастор провел жену в самый первый ряд и гордо уселся, держа Марию за руку. Она не противилась. Она хранила полнейшее спокойствие, и лицо у нее было такое безмятежное, словно она была уверена — сегодня вечером ее имя ни разу не будет произнесено.

Поначалу так и вышло. Первым на место усаживали, по традиции, кого-нибудь из бригадиров. Ведь продукция и производительность — тема номер один для любой сельскохозяйственной коммуны, как не крути. В этот вечер пришел черед Толстой Роды. Гневный голос помощника руководительницы назвал ее имя.

— Мелкинс Рода! — прогремел голос помощника. — Ты на два гектара отстаешь от планового задания. Как ты допустила подобное, учитывая, что пища — основа социализма?

Но Толстая Рода была тертым калачом. До тонкостей изучив искусство сидеть на «горячем» стуле, она поспешила вперед, к сцене, и уже на ходу начала критиковать себя.

— Я была слишком снисходительна к моей бригаде, — призналась она. — Я не справилась с руководством, не сумела организовать людей на добровольную работу, чтобы выполнить план. Вчера Мелкинс Кастор уклонился от дополнительных работ, и я закрыла на его проступок глаза, не попыталась разъяснить всю политическую важность… — В этом месте она вполне могла бы и остановиться. Кастор пришел в ярость. Какая подлость! Она принялась критиковать его, прекрасно сознавая, что последует немногим позднее. Вполне в стиле Толстой Роды.

Все прекрасно понимали, что самокритика Роды — не более, чем ритуал. Когда бригадирша закончила посыпать голову пеплом, ее отпустили с миром, взяв обещание усердно работать и учиться. И все.

Потом помощник властно взмахнул рукой и на сцену вынесли второй стул. И началось.

Обычно сеанс на «горячем» сиденье продолжался минут десять. Самые закоренелые преступники проводили на нем до часа, но это только в особых, безнадежных случаях, когда член коммуны совершал нечто, влекущее за собой изгнание из деревни или что-нибудь похожее. Но прошел час, а Кастор с Марией все сидели на сцене, и толпа, похоже, только-только вошла во вкус. Казалось, сказать свое веское слово стремился каждый из членов коллектива — и не только по поводу несанкционированной беременности. Кастору припомнили все, даже самые мелкие грехи.

— Зачем изучал ты китайский и астрофизику вместо какой-нибудь полезной для коллектива науки, например, почвоведения или бухгалтерского учета?

— Ты проявил тщеславие, Кастор, непростительную гордыню! Ты позабыл, где твое место!

— Ты дерзко разговаривал с инспектором народной полиции! Это наглость, Кастор!

— Ты подумал о том, что может случиться с деревней, если мы превысим уровень рождаемости? Хочешь, чтобы нас стерилизовали, как африканцев?

— Если бы ты был верным членом коллектива, если бы тебя волновала судьба коммуны, ты не просил бы о переводе в обсерваторию!

— Гордыня, Кастор! Гордыня и тщеславие! Учись быть скромнее!

И так постоянно — Кастор такой, Кастор сякой. А как насчет Марии, из-за которой и возникли все неприятности? Кастор, крепко сжав зубы, пылающим взором окинул полукруг гневно обвиняющих его товарищей. Ведь именно Мария решила, что если случилась беременность, то пусть ребенок родится. Кастор всего-навсего согласился с ней, не более. Разве он виноват, что прошло полгода их семейной жизни, и все равно, каждый вечер он жаждет ее тела? Как поступить? Ответить на обвинения? Свалить вину на Марию? Предаться самокритике и последовать примеру Толстой Роды? На это он не пойдет, гордость не позволит. Да, у него есть собственная гордость, он самолюбив, может быть, дерзок, но в любой случае, он будет сидеть, сцепив зубы, и пусть говорят все, что им придет в голову. Ему захотелось дотронуться до Марии. Жаль, что стулья поставили на некотором расстоянии друг от друга. Ему так хотелось взять руку Марии в свою, успокоить ее — или себя, что ближе к истине. Мария, похоже, в утешениях не нуждалась. Сложив руки на коленях, она сидела тихонько, и взгляд ее был безмятежен.