Призмы - Ашер Лод

Театр военных действий

Карпов я покупаю на знаменитом тель-авивском рынке — "шук ха-Кармел", под навесом из рваного брезента, в ряду щелей, набитых мясом, ботинками, овощами и душераздирающим галдежем.

Подтравленный бензином зной еще более нестерпим в тени, чем на солнце, где над гирляндой пыльных навесов, над раскаленным нагромождением домишек, среди которых тянется рынок, зияет единственный лик вечности, доступный человеческому глазу: горячее пустое небо.

Щель рыбной лавки почти всегда обозначена толпой, но пугаться обилия покупателей не следует. Не следует и спешить протискиваться к садку — хотя бы потому, что спешить под этим небом во всех случаях жизни столь же бесполезно, столь и бессмысленно.

Живая рыба в садке привлекает и любознательных подростков, и бледных пожилых дам с гримаской тоски по европейскому климату, и нервных стариков, на всю жизнь испуганных событиями своего века. Подростки оцепенело смотрят в садок, старики и дамы переминаются с ноги на ногу, стараясь не допустить себя до истерики и не догадываясь, что время для хозяев лавки не имеет никакого значения, да и сама рыботорговля, пожалуй, тоже.

Потная толпа ошалело и покорно тушуется перед огромным мужчиной в фартуке и его не менее огромной женой, подавленная одним видом этих двух глыб сизой бронзы, вскормленных на перченом рисе и моркови, сладком мясе и соленых фисташках. Загадкой остается не только, как они умещаются в своей щели, но и когда закончат сводить между собой какие-то счеты. Муж ухмыляется, жмурясь, как старый персидский кот, и косясь на жену, которая, не глядя ни на кого, злобно швыряет с места на место рыбьи потроха и кропит публику брызгами зеленой слизи.

Ее так же явно возмущает безделье мужа, как его забавляет энергия жены, но, судя по всему, каждый из них волен делать что ему угодно, лишь бы не командовал другим.

Тем более, не указывайте им и вы. Не вздумайте предложить им пошевеливаться. Не задевайте даже тишайшей просьбой заняться, наконец-то, делом. Они вас запросто сотрут в порошок. Кто вы такой, чтобы тут командовать? Вы мелкие пешки для этих двух фартучных животов, двух военных башен, отстаивающих перед всем светом — но, в первую очередь, друг перед другом — свое незыблемое, неприкосновенное достоинство. Свой "кавод".

Они напрашиваются на драку не по злобе, а в силу тысячелетней гордыни, которую можно втиснуть в щель и вымазать рыбьей кровью, но нельзя ни убить, ни сжечь, ни утопить. Она неистребима, как горячее пустое небо, зияющее над кромкой навеса и перевидавшее не только множество пышных базаров, но и сгинувших городов.

Зной под навесом заряжается грозовым электричеством, и внезапно, как взрыв, муж и жена накидываются друг на друга.

Раздув щеки и вылупив в исступлении глаза, они мечут друг в друга ядра криков, садят друг в друга тараны длинных арабских ругательств, распаляют в себе экстаз, захлебываются от удовольствия, а наивная публика думает, что тут недалеко до убийства.

Дамы и старички сначала отшатываются, затем, потеряв всякую надежду купить рыбу, рассеиваются, и я оказываюсь в полном одиночестве у заветного садка.

Это мятое цинковое корыто, где карпы с зелеными спинками и оранжевыми боками мерцают в черной воде, словно слитки затонувшего в море золота.

Накричавшись досыта, муж, как ни в чем не бывало, ухмыляется и жмурится. У жены еще свирепо закушена губа, вулканоподобные груди еще колышутся, но лицо у нее удовлетворенно остывает. Оба чувствуют себя победителями, так что до следующего нарушения перемирия можно и карпа взвесить.

Муж ловит скользкий зелено-золотой брусок и швыряет жене. Жена шлепает его на весы и хватает дубинку. Раздается тупой хряск. Толстые бронзовые пальцы гребут из распоротого брюха потроха. Карп скользит в полиэтиленовый мешок, надутый прозрачной водой из-под крана. Мешок перелетает по воздуху мужу в фартук, а оттуда уже поступает ко мне. Пока я отсчитываю бумажки в огромную ладонь, ее обладатель равнодушно смотрит в вечность. Туда же уставилась и его жена.

Они смотрят в разные стороны, благо небо большое.

Этот недолгий антракт вводит в заблуждение публику, и она снова скапливается у щели.

Простодушно полагает, что тут торгуют рыбой.

Кайзеровская каска дедушки

Прозвище бывших немецких евреев в Израиле — "йекес". Его придумали евреи Восточной Европы, разговаривавшие на идиш. Я не знаю идиш, и семантика клички мне неизвестна. Сабры истолковали ее по-своему. Как аббревиатуру ивритских слов: "иехудим кшей авана" — "евреи-тугодумы". Здравствуй, племя молодое, незнакомое! Поди докажи ему, что один такой "тугодум" придумал теорию относительности, другой изобрел психоанализ, а третий — сообразил наслать на мир призрак коммунизма.

Не говоря уже об авторе утопического сочинения "Альтнойланд", то есть о Герцле, которому сабры[*] обязаны тем, что они сабры.

Но вернемся к "йекес". Они не остались в долгу перед изобретателями своей клички и прозвали евреев Восточной Европы "ост-юден", восточными евреями. Как и полагается носителям европейской культуры, немецкие евреи придумали прозвище для своих соплеменников из славянских земель по объективному географическому признаку. Хотя если немножко покопаться, легко выкопать из-под "ост-юден" азиатов, то есть дикарей. Дело давнее, и стороны, кажется, уже квиты. Все же нашелся один тугодум, который только теперь вспомнил, что ему следует возмутиться своим прозвищем, и подал жалобу в "Багац".

"Багац" — это "бет-дин гавоа ле-цеддек", высший суд справедливости. Вы о такой инстанции не слыхали. Она поставлена защищать человека от властей. Если вы гражданин Израиля, это еще не значит, что родному еврейскому государству позволено закручивать на вас гайки и в своих интересах ущемлять ваши права. Вы считаете, что власти вас обидели — езжайте в Иерусалим в канцелярию Верховного суда и, уплатив символическую сумму, подавайте жалобу в "Багац". В отличие от других судебных инстанций, которые годами мурыжат дела, этот суд соберется в считанные дни, а иногда и часы, чтобы рассмотреть вашу жалобу на правительство Государства Израиль или на любое государственное учреждение.

Адвокат не всякому по карману — в "Багаце" можно и без него. Остается вопрос, насколько практика высокого суда справедливости оправдывает его название. Недавно этот суд вынес решение против собственного правительства в пользу жителей территорий, которые, с точки зрения международного права, находятся под оккупацией Израиля. "Багац" удовлетворил иск самарийских арабов-землевладельцев, обязав Государство Израиль в течение тридцати суток эвакуировать созданное на землях истцов поселение Эйлон-Море.

Для высокого суда справедливости не имеет значения, кто вы и откуда, если в отношении вас государство нарушило свои или международные законы, оно будет призвано к ответу. Коль скоро вы просите защиты, суду также неважно, пришли ли вы с делом, имеющим огромные политические последствия, или с жалобой, которая звучит скорее как анекдот.

Так и получилось, что наряду с делом о землях в Эйлон-Море суд рассмотрел жалобу одного раввина на израильское телевидение.

Истец просил запретить демонстрацию нового документального фильма.

Мотив: фильм называется "Йекес", что сильно оскорбляет чувства истца, бывшего немецкого еврея.

Решение: жалобу отклонить.

Раввину не повезло: судья, разбиравший его жалобу, оказался тоже бывшим немецким евреем. Он заявил обиженному земляку, что, будучи истым "йеке", считает свое прозвище не только не оскорбительным, но весьма почетным; чем-то вроде родового герба. Он рад, что про "йекес" наконец вспомнили и сделали фильм. Он посмотрит его с огромным интересом.

Я тоже смотрел этот фильм, и тоже с огромным интересом. Он сделан сыном немецкого еврея, вместе с другими "йекес" бежавшего в тридцатые годы от Гитлера в Палестину. Здесь у них выросли дети и внуки. "Йекес" состарились, и картина исполнена сыновней нежности к своим старикам.

Вместе с тем фильм раскрывает драму еврейского эмигранта, привязанного всеми фибрами души к отторгнувшей его земле и культуре.

Автор фильма не стал упрощать проблемы. Ему нетрудно было бы показать, что репатриироваться не только хорошо, но и выгодно, что обрести родину легко и просто, напиши он лишь иной комментарий к кадрам. Посмотрите, мол, как устроились в Израиле старые "йекес"! Превосходные киббуцники, отличные фермеры, выдающиеся профессора, богатые коммерсанты. А какие виллы, библиотеки, мебеля и даже белокурые болонки на гобеленовых кушетках!..

Но, приглашая зрителя в одну из очередных вилл, автор просит обратить внимание не на ее роскошь, а на ее стиль, на контур ее черепичной кровли. И зритель видит на израильской улице фрагмент немецкого архитектурного ландшафта. Собравшееся под этой кровлей общество разговаривает на изысканном немецком языке и, музицируя, исполняет под аккомпанемент концертного рояля шубертовские и иные "лидер".