Призмы - Ашер Лод

В восемнадцатом году дед бежал от большевиков в Ригу. Тогда меня еще и на свете не было. И вот в тысяча девятьсот семьдесят пятом, спустя более полстолетия, я сижу в Тель-Авиве в квартире, куда попал каким-то чудом, и говорю ее диковинному хозяину:

— Раз вы из Освея, может быть, вы знали там Иуду Каема?

Если при упоминании Освея озноб пробрал меня, то теперь затрясся старик. Я думал его снова хватит удар.

— Откуда вы знаете Каема?!..

— Я его внук.

У себя в Освее купец первой гильдии был, конечно, фигурой. Но почему и в Риге, в свой последний, нищий период жизни дед пользовался почетом, не знаю. Помню только, что в синагоге, куда он водил меня, приобщая к еврейству, на меня смотрели многозначительно и, понижая голос, говорили: "Иуде Каеме а эйникл!" — "Внучек Иуды Каема!".

Продолжая трястись, старик протянул ко мне парализованную руку и осторожно меня погладил, словно перед ним находился маленький мальчик.

— Иуде Каеме а эйникл...

Ей-Богу, он это произнес. Именно так, как мне говорили полвека тому назад на идиш. Словно внезапно забыл иврит.

Тут он спросил про Риву. И у меня еще страшней захолодело сердце:

— Вы ее помните?!..

— Я ее рисовал. Она была тогда очень молодой девушкой, а я — очень молодым человеком, и я ее рисовал. А когда нарисовал, преподнес ее портрет Иуде Каему.

Лица матери я не помню. Оно не приходит ко мне ни во сне, ни наяву. Помню, как она вела меня, шестнадцатилетнего, к двери, чтобы бежал, спасался от немцев, а ей бежать нельзя было. Нельзя бросить дедушку. Вижу ее волосы, прилипшие к мокрому от слез лицу, а лица не вижу. Может, в наказание за мое предательство, за то, что, спасая себя, бросил мать, не вижу я все годы жизни ее лица, и только ровная тупая боль приходит ко мне.

Я могу, конечно, сказать вам, что дед умер своей смертью, скончался в рижском гетто до расстрелов, а маму убили в Румбуле. Но ведь можно сказать и иначе: до того, как я убежал от немцев, они были, а когда я вернулся, их не было. Вот и все.

Даже могил от той моей жизни не осталось. Потом дрогнула и исчезла моя вторая жизнь — советская. И вот в третьей моей жизни мои мертвые приходят ко мне.

Старик гладит мою руку и плачет, а я смотрю в окно на тридцатиградусный белый зной Тель-Авива и улыбаюсь механической улыбкой.

Скворцы прилетели

Неисповедимый путь внезапных массовых увлечений привел к тому, что с некоторых пор у нас появилось множество орнитологов-любителей. Старцы, юноши и дети едут в поле и часами наблюдают перелетных птиц.

В самом деле, есть на что посмотреть. Миллионы пернатых, от горных орлов до бакланов, зимуют в Израиле или останавливаются на отдых во время перелета. Помню раннее декабрьское утро в долине Бет-Шеана. С черных пальм брызнули фонтаны птиц. Они взмывали все выше и выше. Держа равнение и дистанцию, звенья этого крылатого парада то пронизывали друг друга по аэродинамическим кривым, то смещались молниеносными зигзагами, развертываясь по небу во весь горизонт. Воздух наполнился гулом, как от дальнего водопада. В пальмах распускалось зеленое солнце, и вдруг оно выплыло и превратило всю армаду в реющие блестки золота.

Это были обыкновенные российские скворцы. Они ежегодно летают в Израиль, не спрашиваясь ОВиРа, и зимуют на банановых плантациях долины Бет-Шеана. Банан растет там, где тепло и зимой. В долине температура не опускается ниже четырех градусов тепла даже в январе. Правда, часть скворцов выбирает не эту долину, а Иерусалим, где зимой ветрено и промозгло, а иногда и снежно. Как же зябкая птица спасается там от холода? Животрепещущий вопрос был рассмотрен в радиообозрении "Еш иньян"[*]. Этот, можно сказать, капустник на злобу дня ведет журналист Габи Газит. Газит успел пройтись насчет новых экономических мер, перемыть косточки трем депутатам Кнесета и задеть одного министра, отчего пришел в доброе расположение духа и снисходительно-весело бросил приглашенному знатоку родной природы:

— Ну, так как скворцы?

Есть у Газита такая довольно бесцеремонная манера любимца публики. Знаток природы не обиделся и заговорил с жаром, достойным Паганеля. Скворцы в Иерусалиме вовсе не мерзнут. Это чрезвычайно сообразительная птица: она облюбовала старые акации вокруг одной из Иерусалимских котельных и наслаждается ее теплом. Их там тьма, российских скворцов — вокруг котельной больницы "Шеарей цеддек".

В этот момент Газиту, по-видимому, сообщили прямо в студию новость, еще не попавшую в сводку последних известий. "Шеарей цеддек"?.. — переспросил он изменившимся голосом и прервал передачу со словами: "Передаю микрофон нашему корреспонденту в Иерусалиме".

Студийную тишину прервала лавина уличных шумов. Крики, скрежет битого стекла, лязг железа. Нам эти звуки, к несчастью, так хорошо знакомы, что сердце обрывается раньше, чем срабатывает мысль. "Как это произошло? — прорезался голос репортера. — Что вы успели заметить?" Ему отвечал голос слабый и невнятный, точно спросонья: "Взрыв. Больше ничего я не помню".

Через десять минут из сводки последних известий мы узнали: четверо убитых, тридцать семь раненых, из них десять — тяжело. Бомба взорвалась под сиденьем в центре переполненного автобуса восемнадцатого иерусалимского маршрута. Ответственность приняли на себя обе группировки расколовшейся Организации освобождения Палестины. Как представители Арафата на Кипре, так и представители Абу-Мусы в Дамаске сообщили, что взрыв был организован их людьми. Согласно их же сообщениям, в Иерусалиме взорвана израильская военная машина. По священным правилам западной журналистской этики, израильское радио передало и нашу сводку, и версию противника, при этом без всяких комментариев: нельзя давить на публику, ее право знать обе версии и самой в них разобраться.

Сводка последних известий закончилась сообщением, что взрыв произошел близ больницы "Шеарей цедцек", куда сейчас доставляют пострадавших.

Если бы скворцы из Омска и Калуги умели говорить, они рассказали бы в России, что происходит возле израильских больниц после каждого террористического акта. По пандусу приемного покоя санитары катят вверх все новые и новые тележки с банкой физиологического раствора в поднятой руке бегущего рядом фельдшера. На тележке нечто вроде тюка, накрытого простыней. Сторожа, сестры, посетители со всех ног бросаются помогать санитарам. Глаза и рты у людей вокруг тележки, подскакивающей на неровностях асфальта, как у бегунов на последних метрах перед финишем, а финиш — в глубине приемного покоя, где уже раздернута занавеска перед пустой койкой реанимационного отделения. Койку рядом уже облепили халаты, и в просвете между ними — страшно скосить глаза, а тянет, как магнитом, — обожженное, окровавленное тело.

Чтобы представить себе эту картину, нам здесь не надо не только рассказа о российских скворцах, но даже кинорепортажа в нашем вечернем выпуске телевизионных известий. Так что зря Иордания спешит услужить нам, показывая эти сцены за полтора часа до нас. У диктора иорданской передачи темные очки слепца. Унылый вид и унылый голос. Палестинские партизаны уничтожили в Иерусалиме израильский военный автобус, доложил он безучастно. Подождав, пока с экрана исчезнет горелый остов автобуса, то ли гражданского, то ли военного — разобрать нельзя, так ловко обрезан материал, — диктор столь же безучастно сообщил об инциденте в Париже. Выдающийся французский поэт-еврей в знак протеста покинул зал, где выступал посол Израиля, назвавший борцов за освобождение Палестины террористами.

...Одну из четырех жертв взрыва еще не опознали: разорвало на куски. Пройдут сутки, прежде чем узнают имя. Три другие известны. Семидесятилетний старик. Две девочки, девяти и четырнадцати лет. К ним прибавится еще пятая — пятнадцатилетняя сестра одной из погибших. Она умрет в больнице спустя два дня.

Старик был одинок, как перст. Никто не проводит его, кроме служителей погребального общества. На похороны девочек соберется море людей. Толпа захлестнет двух матерей, близких к обмороку, подхватит их под руки и, толкаясь, сбивая их с ног, понесет по неумолимо прямой дорожке. Организация Объединенных Наций выдаст Арафату гарантии его личной безопасности при эвакуации из Бейрута. Французский поэт-еврей останется при своем мнении. А скворцы — что с них возьмешь — отойдут за ночь от сегодняшнего переполоха. Отогреются у больничной трубы и чуть свет взмоют вверх, на воздушный парад над Иерусалимом. Затем каруселью спустятся в "Шеарей цеддек". Что, кстати, означает "Врата справедливости".

Театр военных действий

Карпов я покупаю на знаменитом тель-авивском рынке — "шук ха-Кармел", под навесом из рваного брезента, в ряду щелей, набитых мясом, ботинками, овощами и душераздирающим галдежем.

Подтравленный бензином зной еще более нестерпим в тени, чем на солнце, где над гирляндой пыльных навесов, над раскаленным нагромождением домишек, среди которых тянется рынок, зияет единственный лик вечности, доступный человеческому глазу: горячее пустое небо.