Стеклянный букет - Анна Иосифовна Кальма

остался старый папа — доктор. А Николай понял, что у Николо нет ни отца, ни матери, только один старший брат.

— А где он? Здесь? — Николай показал на деревню.

Николо покачал головой.

— Тогда где же? На войне? — Николай показал, как стреляют из винтовки.

Николо кивнул, нагнулся к уху своего нового друга и что-то зашептал. Николай уловил слово «партижиано».

— Поклянись, что не выдашь! — Николо поцеловал скрещенные пальцы обеих рук и сложил так же пальцы Николая. — Ну, клянись же!

Николай повиновался.

— Марио — там. Там — партизаны. — И Николо показал на темно-синие в вечерний час горы.

Так Николай узнал, что в горах есть люди, к которым он стремился сейчас.

Прошло несколько дней. Николай продолжал работать вместе с другими пленными, исправляя машины гитлеровцев. Николо почти каждый день подбирался к нему и то говорил что-нибудь ласковое, то совал кусок хлеба, сигарету или ломтик сыра. Однажды часовой увидел, как мальчик что-то передает русскому. С искаженным лицом он подскочил, ударил мальчика прикладом:

— Убирайся отсюда, проклятый щенок! Увижу еще раз, — пристрелю!

Николо, хромая, заковылял по дороге — удар пришелся мальчику по ноге. Николай с трудом сдержался: ему хотелось броситься на часового, схватить за горло, задушить. И он мучился, что ничего не может сделать для маленького друга.

Между тем у гитлеровцев происходила какая-то суета. Пленных торопили с ремонтом. Сначала Николай думал, как и остальные пленные, что их перебрасывают в другое место, но из разговора конвойных вдруг понял, что готовится облава на партизан. В селение прибыли еще три машины. В них приехали итальянские фашисты в черных рубашках. Очевидно, они должны были, как местные, принимать участие в облаве.

Николай лихорадочно ждал Николо — необходимо через мальчика предупредить партизан. Про себя Николай твердо решил: если мальчик не придет, он убежит и попробует сам пробраться к людям в лесу. В сопровождении часового он несколько раз ездил к реке, якобы мыть машины, а сам между тем старался высмотреть, где можно перейти реку вброд, как ближе подобраться к горе и где кустарник подходит к воде. Теперь он почти ничего не ел и прятал весь хлеб и консервы на дорогу.

Ночь и утро следующего дня прошли в напряжении. Николаю и остальным пленным велели приготовить и заправить горючим все машины. Еще две машины прибыли с боеприпасами. В доме, где поселились офицеры, очевидно, совещались, потому что туда явились и чернорубашечники. Николай то и дело смотрел на белую, пыльную ленту дороги. От дороги исходил сухой жар, воздух плавился и до боли в ушах пели цикады.

Прошла какая-то женщина. Николай хотел спросить ее о Николо, знаками объяснить, что мальчик очень нужен, но рядом стоял часовой, и сделать это было невозможно.

И вдруг далеко на дороге глаза Николая различили маленькую черную фигурку, которая приближалась очень медленно, припадая на одну ногу. Николо?! Да, это был маленький друг Николая.

Мальчик остановился у дорожного знака — указателя поворота. Очевидно, он боялся часового. Знаками он объяснил Николаю, что не приходил оттого, что сильно распухла нога. Руками он показал, какой толщины была его лодыжка: «Совсем, как у буйвола», — и он кивнул на двух буйволов, которые паслись в редких кустах у дороги.

Николаю надо было во что бы то ни стало сказать мальчику об облаве. Но как?

Он начал с того, что показал мальчику спрятанный узелок с хлебом и банкой консервов. Николо подошел ближе: он во что бы то ни стало хотел понять русского и даже забыл о часовом. К тому же и часовой в эту минуту что-то приказывал пленному французу.

— Ты хочешь бежать? — спросил Николо и быстро-быстро пробежал пальцами маленькой руки по земле. Николай радостно закивал.

— Но я не одного себя хочу вызволить, — зашептал он, как будто мальчик мог его понять. — Я хочу сказать партизанам, твоему Марио, что фашисты идут на них облавой.

Мальчик пристально смотрел ему на губы. Николай еще раз повторил шепотом: «фашисто», «партизано», «бум-бум» — и показал жестами, как стреляют из пулемета.

— Ио каписко! Ио каписко! Я понимаю! Понимаю! — возбужденно зашептал Николо. — Подожди меня. Я приду — и мы вместе уйдем к партизанам. Мы им все скажем… — Он показал на солнце и, прижав руку к щеке, закрыл глаза.

Николай понял: ага, когда солнце ляжет спать, что-то должно произойти. Значит, надо ждать.

Он нарочно долго возился с машинами — ему хотелось дотянуть до темноты. Вот уже и солнце ушло за горы, уже вечерняя дымка окутала селение, а Николо все нет. Значит, надо решаться и идти одному.

Быстро смеркалось. Николай взял крыло офицерского автомобиля, сунул под него узелок с едой и, взяв под мышку, направился в сторону реки.

— Эй, куда? — окликнул его часовой, который в эту минуту прикуривал у другого часового и о чем-то с ним болтал.

Николай поцарапал ногтем грязь на крыле и знаком показал, что хочет его отмыть.

Часовой двинулся было за ним, но, видно, ему больше хотелось поболтать с приятелем. Поэтому он только закричал:

— Шнеллер! Шнеллер! Скорее! — и остался на своем месте.

У Николая часто-часто забилось сердце. Скорее к реке!

Над рекой сырой пеленой стоял туман. Здесь казалось гораздо темнее, чем в селении. Николай оглядывался, ища тот переход, который заметил еще несколько дней назад. Вон там, кажется, тот большой камень…

Внезапно он вздрогнул: холодная маленькая рука легла на его руку.

— Это я, — Николо потянул его за собой. — Идем, Николай!

Мальчик уверенно двинулся в темноте к воде. Николай почувствовал под ногой скользкий камень. Вода, журча, обвила его ноги, запрыгала вокруг него. Николаю казалось, что плеск слышен у дороги, что сейчас за ними погонятся, что они подымают страшный шум. Но мальчик все тянул и тянул его за собой — и вот уже они подымаются на противоположный берег и вступают в сочный густой кустарник. Шаг, второй… Кажется, это тропинка… И тропинка, которая круто подымается.

— Эй, где ты там? Куда провалился? — раздался окрик часового.

Вода несла его голос, и казалось, что он где-то совсем рядом. Николай не отозвался. Он и Николо теперь почти бежали вверх, не обращая внимания на сучья, которые били их по лицу.

— Отвечай, а то буду стрелять! — тревожно закричал часовой и, не дожидаясь ответа, пустил очередь из автомата.

Где-то близко застучали пули. Видимо, стрельба всполошила всех гитлеровцев, потому что стрелять начали еще в нескольких местах, и противоположный берег замигал огнями фонариков. Огоньки заметались, вспыхивая то в одном, то в другом месте, то собираясь