Стеклянный букет - Анна Иосифовна Кальма

дул влажный теплый ветер, доносил запах воды, мокрого дерева.

Манила стала исчезать. Она убегала, вероятно, еще ночью, когда никто не мог ее задержать, пропадала где-то целый день и возвращалась только к ужину, когда Овиедо имел обыкновение ее кормить. Она подрыла под воротами узкий лаз. Вернувшись, она суетливо и виновато ласкалась к Овиедо, набрасывалась на еду и тут же, устав за день, засыпала, вздрагивая и лая во сне.

Заключенные заметили постоянные исчезновения собаки и зло ругали ее за измену.

— Была своя, тюремная, а как волю почуяла — стала чужая, — с обидой говорили они.

Как-то вечером Манила возвратилась к ужину не одна. За ней, на некотором расстоянии, следовал пушистый пес серой окраски. Очутившись на тюремном дворе, пес стал пугливо озираться и дрожать всем телом: видимо, никогда еще не приходилось ему попадать в такое унылое место. Манила прыгала вокруг Овиедо, ласково визжа, поглядывая на серого и, видимо, приглашая его не бояться и подойти ближе. Овиедо попробовал подозвать его, свистел, похлопывая себя по ноге, но пес все так же испуганно пятился к спасительному лазу в воротах и скоро исчез.

С этого вечера Манила как будто опять стала прежней, она перестала бегать наружу и весь день лежала, развалившись на солнечном местечке во дворе, щуря глаза, дремля, блаженствуя.

Овиедо первый заметил, что у Манилы будут щенята, а за ним обнаружили это и остальные заключенные и начали, дурачась, поздравлять «профессора»: вскоре он будет дедушкой.

Он не обижался и даже сам пошутил, что вот, мол, на старости лет придется нянчить малышей. Он удвоил свои заботы о Маниле, постелил ей в конуру свою единственную «собственную», а не тюремную рубашку и радовался, что щенята родятся летом, и, стало быть, ни им, ни Маниле не грозит опасность замерзнуть.

— А что вы будете делать со щенятами? Куда вы денете весь этот собачник? — допытывался Виера, который с некоторых пор совершенно не грубил Овиедо.

— Подарю тем из наших людей, которые чувствуют себя особенно несчастными, — спокойно, как нечто давно решенное, сказал ему Овиедо.

Мадридец спросил, запинаясь:

— А мне дадите собачку?

— Конечно, дам.

Лейтенанта Санчеса бесконечно раздражала эта возня с собакой, раздражало, что по вечерам все заключенные собираются вокруг конуры, придумывают имена будущим щенкам.

— Не позволю превратить тюрьму в собачник! И так вонь от этой суки, — злобно говорил он дежурным в бараках.

…Наступило лето. Густое, как масло, синее небо день-деньской стояло над бараками. От крыш шел зной. Даже с реки не тянуло прохладой.

В бараках люди по ночам бредили от жары. Каторжники спали голыми, и Овиедо, совершенно лишившийся сна, видел при свете зари раскинувшиеся желтые тела, похожие на мертвецов.

В эти страшные ночи одни только мысли о собаке и ее будущих щенятах были спокойными и приятными, и Овиедо старался не думать ни о чем другом.

Наутро отправлявшиеся на работу люди непременно докладывали ему о Маниле:

— Лежит у четвертого барака.

— Пока все в том же состоянии…

Но вот однажды утром Виера, улыбаясь до ушей, гаркнул на весь барак:

— «Профессор»! Поздравляю с внучатами! Целых четыре штуки, чтоб мне провалиться! Сосут, ползают… Умора!

Овиедо отдал караульному свои часы за позволение выйти в неурочное время на тюремный двор.

В глубине конуры что-то пищало и возилось.

Овиедо присел на корточки.

— Покажи мне твоих детей, Манила.

Он увидел на своей рубашке четыре мохнатых клубка — два серых, два черно-рыжих, как Манила. Они тыкались во все стороны слепыми тупыми мордочками.

Овиедо взял в руки самого толстого, черно-рыжего, и осторожно прижал к себе.

Смешно, конечно, что он весь жар своего старого сердца тратит на животных. Люди? Но люди здесь редко бывают ласковыми. Почти у всех злые, жадные, настороженные глаза… Жадные, цепкие руки…

5

Вечером в бараке был праздник: щенкам давали имена. Церемония была обставлена торжественно. Из скамьи и подушек Овиедо соорудил нечто вроде председательского кресла. Рядом с ним восседала взволнованная и озирающаяся во все стороны Манила.

Овиедо слабо улыбался в ответ на шутки-. Все величали его «дедушкой» и спрашивали его согласия на то или другое предложенное имя.

Двух серых назвали Ромул и Рем, толстого черного, оказавшегося самкой, — Аспазия, а четвертого, которого хотел взять Виера, он сам предложил назвать Рамоном.

В разгар этой церемонии в барак явились дежурные.

— Все на уборку! Живо!

— Что такое?! Какая уборка ночью?! Ополоумели все, что ли? — закричали арестанты.

Все повскакали с коек и негодующе смотрели на своих мучителей.

— Издевательство! Это штучки лейтенанта, я знаю, — ворчал Виера.

Дежурные невозмутимо раздавали людям ведра и щетки.

— Стены, окна, пол — к утру все должно блестеть, как зеркало. Лейтенант сам придет проверять, — говорили они каждому.

— Да что случилось? К чему такая спешка? — тревожились заключенные.

— Как вы не понимаете, кабалеро, к нам прибывают их высочества — сиамские близнецы в сопровождении иностранных журналистов, — острил Виера. — Высокопоставленные носы не привыкли обонять подобные ароматы…

Арестанты ругались и хохотали. Но Виера оказался близок к истине: один из дежурных проговорился, что наутро в тюрьму ждут самого губернатора. Сообщение было передано только час тому назад — вот откуда эта сумасшедшая спешка.

Пока шла раздача ведер и распределение, что кому делать, Овиедо позвал спрятавшуюся под койку Манилу, собрал расползшихся по полу щенят в ведро и, пользуясь общей суматохой, понес их в конуру.

В этот день по небу ходили тучи, рано смерклось, и теперь было совсем темно. Шумела река, двор и стена кругом сливались, и там, где кончалась стена, еще тлел красноватый слабый свет, а внизу, у ног, было черно, как в пропасти.

Но вдруг вспыхнули все лампы, большой прожектор осветил бараки, послышалась команда, забегали люди. Овиедо поспешно сунул щенят в конуру, за ними влезла встревоженная мать.

— Спокойной ночи, ребята! — проговорил, улыбаясь, Овиедо и поспешно вернулся в барак.

Там уже шел дым коромыслом. Все скребли, терли, чистили, окна и стены запотели, пахло едким мылом, какой-то эссенцией.

Овиедо досталось мыть четыре окна. Тщательно, как все, что он делал, он приготовил в тазу мыльную воду, намочил тряпки.

В окно смотрела тяжелая, как сукно, плотная ночь. От суетящихся людей, от горячей воды в бараке становилось жарко, как в бане. Овиедо обливался потом, рот его пересыхал, сердце билось, больно отдаваясь где-то в голове. Он тер и тер одно стекло за другим, не видя перед собой ничего, кроме черноты да отражающегося в стекле лампового света. Овиедо не подозревал, что там, за окнами, в