В тени кремлевских стен. Племянница генсека - Любовь Брежнева

– Как же он мог солгать тебе – сироте? – возмущалась она.

– У тебя же глаза светятся, как у малого ребёнка, – говорила она маме.

– Ты, как звёздочка, дотронешься – искришься. Не допущу, и не думай о нём. Твой отец жизнь отдал за родину, а он, сидя в тылу, дочь его соблазнил! Запомни, Леночка, если жена так настойчиво зовёт его, зная, что он её не любит, она вам житья не даст. К тому же для его матери, сестры и брата она – свой человек. Ты для них – разлучница и всегда ею останешься. Молодая ветреная девчонка, закрутившая голову женатому человеку. Кроме осуждения, ничего от них не получишь. Сам он бесхарактерный – не защитит, а девочку и без него воспитаем.

Когда меня принесли из роддома, я весила меньше двух килограммов. Как многие дети, рождённые восьмимесячными, я была такая слабенькая, что не могла даже плакать. Соседский двухгодовалый мальчик, внук певицы, эвакуированной из Ленинграда, пожалев меня, положил в коляску свою котлетку…

Бабушка Паша воспитывала меня по старинке – в любви и строгости. Здоровье мне сохраняла тоже по-своему – выставляла в мороз в коляске чуть не на весь день на веранду.

После купания обливала холодной водой, приговаривая: «С гуся – вода, с Любушки – худоба». Очень ей хотелось, чтобы я, как полагается младенцу, была пухленькой. Но мечта её так и не сбылась. К еде я всегда была равнодушна, доводя взрослых до отчаяния, а иногда и совсем переставала есть. Тогда отпаивали насильно молоком, горячим шоколадом, который муж бабушки, дед Фёдор, доставал у спекулянтов за большие деньги.

«Вовсе не университеты вырастили настоящего русского человека, а добрые безграмотные няни», – писал Василий Розанов. Слава Богу, не растили меня ни немка-гувернантка, учившая штопать носки и пересчитывать каждый день простыни, ни английская бонна, поднимавшая детей с постели в пять утра и окатывающая их, сонных, ледяной водой. Первой моей наставницей в вере, добре и правде стала бабушка Паша. Всё мое детство окрашено воспоминаниями об этой женщине, доброта которой, казалось, была неисчерпаемой, хотя черпали её все. Вся её жизнь была подчинена людям, и служила она им легко, не почитая это за подвиг. Не знаю, что заставляло её быть такой щедрой – природное благородство или неожиданная и трагичная смерть маленькой дочери, но помогала она всем страждущим и каждому, кто стучал в её дверь. Бог даровал ей Царство Небесное за любовь, за то, что учила добру и справедливости.

Как хочется порой вернуть то прекрасное время, когда ещё живы были дорогие мне люди! Вновь и вновь вспоминаю мою наставницу. Много хорошего заложила она своей суровой добротой в детскую хрупкую душу, умная, большого мужества и истинной веры русская женщина. Ничто не прошло бесследно – ласковый взгляд, ободряющее слово, – всё это осталось и хранится глубоко внутри, на самом дне тайной сокровищницы – в моей душе – то, что останется со мной и за чертой земной жизни…

Первые шаги

Я помню спальню и лампадку,

Игрушки, тёплую кроватку.

Иван Бунин

Через год после рождения меня крестили. Когда окунули в купель, я испугалась и ухватилась обеими ручками за роскошную бороду священника, да так крепко, что дома бабушка нашла в моём зажатом кулачке несколько кудрявых завитков. «На счастье», – сказала она, смеясь.

Одно из первых воспоминаний – моя прабабушка Татьяна с кошкой Пушихой на коленях. Бегая по дому, я старалась подальше держаться от её строгого взгляда. Когда подросла и довольно бойко болтала, старушка, скучая, звала меня к себе:

– Иди ко мне, внученька, я тебе сказку расскажу.

– Нет, не пойду, – отвечала я. – Мне твоё лицо не нравится.

– Чем же оно тебе не нравится? – смеялась бабушка.

– Оно у тебя гармошкой.

– Милая, поживи с моё, так у тебя такое же будет.

– Никогда, – уверенно отвечала я.

– А характер-то у тебя казачий!

Так и сидели – старуха в венце седых волос с клюкой, а у её ног – верная подруга Пушиха, такая же старая, немощная.

Иногда, видя в глазах прабабушки слёзы, я подходила к ней, клала голову на колени и тихо стояла, пока она перебирала дрожащей рукой мои льняные волосы.

– Ты о чём, бабушка? – спрашивала я.

– Ах, внученька, да разве всё расскажешь?

Умерла она как-то незаметно, – отвернулась к стенке, вздохнула и отошла в мир иной. Через несколько дней околела и кошка. Плакала я, помню, очень горько…

* * *

После ареста старшей сестры моей мамы Марины бабушка Паша забрала её дочь Тамару на воспитание. Так мы и выросли вместе.

Бойкая, дерзкая, независимая, доставляла она немало хлопот, но радовала своей учёбой. Всегда была первой в классе. Умна была не по-детски и задириста. «Сущий чертёнок!» – смеясь, говорил дед Фёдор.

По большим праздникам приезжал из деревни друг бабушки Паши, крымский татарин дедушка Мусин. Был у него некогда большой шумный дом под Ялтой. Во время войны крымских татар выслали на Урал. Умерли в пути его жена, дочь и маленький сын, а сам он осел в отдалённой уральской деревушке.

В долгий и трудный путь в город гнало старика одиночество. Пока он у нас гостил, его лошадь, смирная Мухтарка, стояла во дворе, и мы, дети, кормили её хлебом. Дедушка привозил гостинцы – маленькие кислые шарики из творога, ржаные лепёшки и кумыс, которым он нас с сестрой поил, уверяя, что мы от этого лучше будем расти. Бабушка смеялась:

– Что же ты, родимый, сам такой маленький, если с детства кумыс пьёшь?

– Я не маленький, – сердился он, – меня так жизнь придавила.

Вечерами дедушка Мусин молился в своей комнате. Мы с сестрой украдкой наблюдали за ним в проём двери. Постелив на пол бархатный коврик, он вставал на колени, шептал непонятные слова, «омывая» лицо руками, падал ниц. При этом его розовые пятки выскакивали из задников тапочек, и мы с сестрой смеялись.

* * *

Любила я деда Фёдора, мужа бабушки, тоже из казаков.

О нём можно сказать словами русского поэта: «Он был аристократ, гуляка и лентяй».

Высокий, стройный красавец, он болтался по жизни как неприкаянный. Его барские привычки забавляли окружающих. Садясь за большой фамильный дубовый стол, протирал салфеткой безукоризненно чистые столовые приборы. Не приведи Бог, заменить чужими! Помню и сейчас его большую серебряную ложку с тоненьким щербатым кончиком, доставшуюся от прапрадеда.

– Видишь, – говорил он мне, – сколько предков её лизали. Мой