Счастье - Вадим Баевский

Я по всем правилам просил ее руки у ее матери. Разве что только без фрака. Будущая теща мне сказала:

— Да, настоящие мужчины умеют добиваться своего.

Но жениться я еще не мог. Следовало доучиться и обзавестись своим домом. Окончил свой институт на год раньше, чем она университет, и уехал учительствовать в Донбасс, в шахтерский поселок, а на зимние каникулы приехал в Киев, и мы пошли в ЗАГС. Переждали перерыв. Я думал, что зарегистрировать брак можно в любом таком учреждении, но оказалось, что только по месту жительства одного из нас. Где прописаны. Нам это разъяснили по окончании перерыва. Мы пошли в то отделение, в какое следовало, а там сказали, что на заявление нужно наклеить специальную марку, которая продается в банке. Мы пошли в банк и, переждав новый перерыв и купив марку, замордованные, голодные, вернулись в ЗАГС, где нам наконец и выдали свидетельство о браке.

Созерцая, как у современной молодежи стремительно разваливаются и растираются в пыль супружества, заключенные во дворце бракосочетаний — во дворце, не меньше, — с предусмотрительно закупленными туалетами и кольцами, со стечением толпы родственников, друзей, подруг, знакомых и незнакомых, с украшенными гирляндами кортежами машин и нарочито суетливыми фотографами, с торжественным объездом каким-то образом специально выбранных мест города и последующими пиршествами, во время которых подносятся дорогие подарки, и сравнивая с этим обрядом мою женитьбу, я начинаю думать: нет ли отрицательной корреляции между пышностью свадьбы и длительностью брака? Я не социолог, а то бы и предпринял такое статистическое исследование.

Зимние школьные каникулы подошли к концу. Мне надо было возвращаться к моим воспитанникам, а жене еще предстояло сдать семестровые экзамены. Разлучаться нам не хотелось, и она подала декану заявление с просьбой разрешить ей по случаю замужества сдать сессию досрочно. Декан с наслаждением отказал. Наверное, ради таких минут и становятся деканами. Некоторые. Я уехал, а она осталась, с тем чтобы присоединиться ко мне три недели спустя. Мой друг Феликс Кривин прокомментировал это событие так:

— Свадебное путешествие по-советски. Новобрачных поодиночке высылают на периферию.

3. Будьте счастливы!

Как всегда, я пришел на работу к двенадцати часам. Мы с директором так договорились: он школу открывает, а я, завуч, закрываю. Это значило, что он приходит к началу занятий первой смены и остается в школе до четырех, а я прихожу к двенадцати и остаюсь до конца второй смены. Директор у меня был замечательный, Петр Васильевич Доценко. Между двенадцатью и четырьмя мы с ним находили время обсудить все школьные дела и вместе пообедать.

И вот вхожу я в свой кабинет и на столе у окна среди почты нахожу письмо. Смотрю на обыкновенный серо-голубой конверт и не верю себе. Смотрю и боюсь взять его в руки. Широкий, крупный, размашистый почерк и обратный адрес: от Пастернака Б. Л. Еще не открыв конверта, даже не дотронувшись до него, я знаю: в нем не письмо. В нем слиток счастья, который предопределит многое в моей жизни. Запираю дверь и читаю:

12 ноября 1956 г.

Дорогой мой Баевский!

Не знаю Вашего имени-отчества и потому простите мне такой род обращения. Благодарю Вас за доброе отношение, благодарю за очень лестную, хорошо, интересно написанную статью.

Вы не поверите, Вам это покажется неправдоподобным, что зимуя на даче и почти не бывая в городе, я предоставляю обстоятельствам самим складываться, как они хотят. Ни я, ни кто-нибудь вместо меня не явится в «Знамя». Судьба Вашего письма неизвестна и останется неизвестна мне.

Должен сказать Вам, что мое отношение к современности, мои убеждения везде известны. В согласии с ними ко мне относятся не только хорошо, но необъяснимо много прощают. Это я к тому, чтобы Вы не считали меня несправедливо обойденным, чтобы Вы не полагали нужным и возможным защищать меня.

Допущение, будто наш порядок заведен навеки и это никогда не изменится, есть отрицание истории, насилие над духом более ощутимое, чем физическое порабощение. В такой внеисторической безвоздушности едва мыслимо прозябание и совсем невозможно и не нужно искусство, которое творчески именно и зарождается в сознании и чувстве того, что все меняется, пока оно живо, и никогда не перестанет изменяться.

Я не скрываю своего отрицания того, что каждый день утверждается в газетах. При этих условиях то, что я остался цел, живу и искушаю Вас своею ересью — едва оценимая, неизреченная милость. Напечатанные в «Знамени» стихи — часть тех новых, которые я написал в последнее время. Как-нибудь я пошлю их Вам. Еще раз сердечное, сердечное Вам спасибо.

Желаю Вам счастья.

Школа стояла на самой окраине поселка, была последним его зданием: ее недавно построили на свободном месте. Предпоследним был Дом культуры. Три недели тому назад, по дороге в школу зайдя, как обычно, в библиотеку Дома культуры, я открыл свежий номер «Знамени» и увидел в нем подборку стихотворений Пастернака. С тысяча девятьсот сорок пятого года, когда мой друг Шурик подарил мне его совсем небольшую книгу «Избранные стихи и поэмы» и я впервые познал это чудо, я видел в печати новые стихи Пастернака всего лишь второй раз. Я в изумлении стоял перед стихотворениями совсем неожиданными. В тот же день я стал набрасывать статью в форме письма в редакцию «Знамени». Закончив ее и отослав, я отдал себе отчет в том, что журнал при всем желании не сможет ее опубликовать.

И решил отправить ее поэту.

Начиналась оттепель. Двадцатый съезд партии с докладом Хрущева подорвал фундамент воздвигнутого Сталиным тоталитарного государства. Но в донбасской глубинке, где я жил, эти тектонические сдвиги ощущались слабо. Первым секретарем райкома партии, то есть полным хозяином района, по-прежнему был Власенко. Первым секретарем соседнего райкома партии, граница с которым проходила за моей школой, как и в сталинское время, был Владыченко. Уж не специально ли высокое начальство подбирало наместников с такими значащими фамилиями? Так вот, власть этих владык зримо ничуть не была поколеблена. Одними из немногих ощутимых для меня веяний нового времени стали две подборки стихов Пастернака в «Знамени» пятьдесят четвертого и пятьдесят шестого годов.

И письмо Пастернака.

В конце своего письма он пожелал мне счастья. И сам же сделал все, чтобы его пожелание осуществилось.

Потому что чудеса продолжались. Вскоре пришел толстый пакет, который по поручению Пастернака отправила мне Ольга Всеволодовна Ивинская — последняя любовь поэта, его спутница на протяжении четырнадцати лет, с октября сорок шестого года до его смерти в тысяча девятьсот шестидесятом. За это время Пастернак написал монументального «Доктора Живаго», последнюю, самую большую книгу лирики «Когда разгуляется» и автобиографическую прозу «Люди и положения», а также перевел обе части «Фауста» Гете. Облик Ивинской как-то отразился в Ларе из романа, в Маргарите из перевода «Фауста», в таких стихотворениях, как «Хмель», «Осень», «Сказка», потрясающая «Зимняя ночь», «Разлука», «Без названия». Это ею согреты слова: Как будто бы железом, Обмокнутым в сурьму, Тебя вели нарезом По сердцу моему. И другие слова: Недотрога, тихоня в быту, Ты сейчас вся огонь, вся горенье. Дай запру я твою красоту В темном тереме стихотворенья. И еще такие: В года мытарств, во времена Немыслимого быта Она волной судьбы со дна Была к нему прибита. Это о ней он думал в разгар последней травли — сколько он их перенес за свою жизнь! — которая свела-таки его в могилу: Все тесней кольцо облавы, И другому я виной: Нет руки со мною правой, Друга сердца нет со мной! А с такой петлей у горла Я б хотел еще пока, Чтобы слезы мне утерла Правая моя рука.

За свою любовь Ивинская дорого заплатила: в годы сталинщины она была арестована, в тюрьме у нее случился выкидыш, ребенок ее и Пастернака так и не родился; после смерти Сталина она была освобождена, а после смерти Пастернака вместе с дочерью арестована снова. Рукописи Пастернака, отнятые у нее при втором аресте, так и не были ей возвращены.

Полученный мною пакет содержал в себе стихи и письмо. На папиросной бумаге девятнадцать страниц машинописи под общим заглавием «Четырнадцать стихотворений». На пишущей машинке с помощью копирки, если пользоваться обычной бумагой, можно было получить самое большее четыре копии. Через тонкую папиросную бумагу можно было получить копий больше, шесть-семь. Но вот что странно. Французская исследовательница творчества Пастернака Жаклин де Пруаяр, хорошо знавшая Пастернака в эти годы, подробно изучила историю формирования книги «Когда разгуляется». У нее есть обстоятельная статья об этом. Вторым после публикации в «Знамени» этапом она считает цикл из двадцати одного стихотворения, подготовленный поэтом для неосуществившегося издания пятьдесят седьмого года. Полученные мною «Четырнадцать стихотворений», оформленные как единое целое, с пронумерованными текстами, свидетельствуют, что к осени пятьдесят шестого года сложилась промежуточная, внутренне относительно завершенная редакция будущей книги, оставшаяся ей неизвестной. Позже, когда я с сыном поэта готовил полное собрание стихотворений Пастернака для «Библиотеки поэта», мы не нашли в домашних и государственных русских и зарубежных архивах, в том числе и в архиве поэта, другого экземпляра подборки «Четырнадцать стихотворений». Я спрашиваю себя: куда же девались остальные шесть-семь экземпляров подборки? Или был отпечатан только один, для меня?