Смирнов. Русский террор - Лилия Курпатова-Ким

— Семьдесят тысяч взял! — шипела жена, уперев руки в крутые бока. — Да он бы тебе и сто, и двести, и триста отвалил, лишь бы свое получить! Дураком был, дураком и помрешь!..

Вот такой безрадостной стала публичная, известная окружающим жизнь Евлампия Григорьевича. И чтобы хоть где-то спастись от страдающей супруги, он целиком ушел в свою тайную, мало кому известную, вторую жизнь.

Евлампий Григорьевич служил в политической полиции добровольным осведомителем.

Но обо всем по порядку.

Возможно, у кого-то сложилось мнение, что Тычинский — человек праздный, живущий на процентные доходы от чаевого пая. А вот и нет. Этот большеглазый, улыбчивый носач, с подвижной мимикой и большими тощими руками, был старшим приказчиком Никольской мануфактуры. Праздность считал грехом и не мог в ней находиться. Рабочие единогласно постановили, что Евлампий Григорьевич — «из хороших жидов». К жидам его причислили за мягкую манеру беседовать, но при том цепкий глаз и весьма благополучное житье. А «хорошим» он прослыл за сочувствие к рабочему классу, но об этом чуть позже.

Савва Тимофеевич Морозов, владевший Никольской мануфактурой, любил просвещение и частенько приглашал в «штучный» (там хранились готовые ситцевые штуки) амбар лекторов — рассказать работникам, почему черных крыс в сараях всегда больше, чем белых или как на святой Руси появилась картошка. Однако вне зависимости от того, что значилось на афише: «Теория Карла Менделя популярно», либо «Колумб — мореплаватель», говорили в штучном амбаре все больше о классовой справедливости и Карле Марксе. Евлампий Григорьевич как-то попал на одну из лекций, заинтересовавшись Колумбом. Что-то он о нем слышал, а конкретно припомнить не мог. Впрочем, уже через пять минут лекции о Колумбе он забыл начисто. Лектор, по виду неблагонадежный студент, понес совершеннейшую крамолу, называя наследника цесаревича Николая и всю императорскую семью «кликой взяточников и общеевропейским посмешищем». К середине совсем разошелся и стал говорить, что монархия душит Россию… и надобно не допустить коронации Николая, вынудить его отречься от престола, а выбирать премьер-министра, как во Франции. Якобы когда это случится, рабочим обязательно прибавят жалованье и дадут пенсии. Евлампий Григорьевич никак не мог соединить в своем уме свержение монархии с рабочими пенсиями, а потому незаметно ушел.

Последовало несколько дней раздумий. Тычинский с тревогой отметил, что у рабочих идеи о пенсиях и необходимого для этого свержения монархии вызывают значительный интерес. Валяльщик Синцов, напившись, вдруг загорланил про Стеньку Разина, а присучивальщица Караваева размечталась, что после прибавки будет носить кофты из гипюра, как сама Зинаида Морозова, работавшая на ее месте несколько лет назад. А потом разговор и вовсе перешел в плоскость «накоплений». Что, мол, у кого деньги есть, те год от года только богатеют, а у кого нет — так и не будет никогда, потому как дороговизна такая жуткая, что если остается копейка, так только чтоб пропить ее с горя. Посему надо это дело «выровнять». Евлампий Григорьевич живо представил, как его золотые червонцы «выравнивают», и понял — порядок рушится, отечество в опасности. Надо с крамолой бороться, извести ее, заразу, под корень. Пошел в политическую полицию. Там его приняли вежливо. Выслушали. Сказали, что о морозовских вольностях наслышаны, велели наблюдать и писать донесения. Жалованья не предложили, да Тычинский бы и не взял. За царя ведь, за отечество.

Служил он справно, ходил на собрания, после каждого дома писал подробный отчет, почти как пьесу, указывая, кто что говорил и какова была общая мизансцена, и сдавал в условленное окошко на почтамте. Постепенно к его присутствию на этих собраниях привыкли и стали считать его своим. Настолько, что однажды сделали предложение посетить другое собрание. Более секретное. Евлампий Григорьевич взволновался. С одной стороны, это было заманчиво — узнать, что на уме у бунтовщиков, и предупредить охранку. Однако и последствия этого вне всякого сомнения патриотического поступка могли быть самые печальные. Известно, как эти социалисты разделываются с теми, кто их предает. Не зная, как поступить, решился еще раз сходить в департамент и спросить, как ему надлежит действовать.

Выслушав его, старший филер задумался и куда-то ушел. Затем вернулся и попросил следовать за ним. К полной неожиданности Евлампия Григорьевича, принял его сам Рачковский, глава департамента, выслушал, особенно поинтересовался участием Морозова и сердечно попросил содействовать. На собрание пойти и старательно изобразить сочувствующего.

— Если это те, о ком я думаю, — доверительно сказал он Тычинскому, — их раскрытие, арест и предание справедливому суду есть дело наипервейшей государственной важности. Отечество вам этого не забудет.

Окрыленный такими речами, Евлампий Григорьевич решил идти и ничего не бояться.

III

Чуть поодаль от основной толпы встречающих петербургский поезд на Николаевском вокзале стояли двое. Дама в темно-зеленом, несколько старомодном жакете-болеро и такой же юбке, отороченной по низу мехом. Зато мягкая широкополая шляпа с низкой тульей, искусственными цветами и огромным пушистым пером была, несомненно, по последней моде. Женщины, проходя мимо, искоса глядели на нее. Впрочем, человеку со вкусом придирчивым эта шляпа могла бы показаться слишком большой и вычурной для маленького лица хозяйки. Было в ней что-то лисье. Может, заостренный тонкий носик, а может, чересчур живые, лихорадочно бегающие из стороны в сторону карие глаза. Дама комкала перчатки и вытягивала шею, глядя на подходящий к платформе поезд. Ее спутник, тоже до странности похожий на лису, опирался на трость и выглядел совершенно спокойным. Господин этот имел вид щеголеватый, не без вольностей. Серо-сиреневый сюртук и шелковый цилиндр в тон очень шли к его густым, тщательно расчесанным рыжим усам с подвитыми кончиками. Дежурившие на вокзале филеры в штатском сразу узнали статского советника Ненашева, решив с перепугу, что начальство явилось устраивать им инспекцию. Тем более что Рачковский только вчера собирал филеров, велев им «глядеть в оба и обо всем подозрительном тут же докладывать». Якобы есть опасения, что в городе готовится покушение на великого князя Сергея Александровича. Ненашев об этих «слухах», разумеется, знал, но придавать им большое значение не думал. За свою жизнь великий князь нажил такое количество врагов, что очередь из желающих ему смерти могла обернуться вокруг Гостиного двора дважды, а то и трижды.

— Саша, что думаешь, забыл он свое м-м… пагубное влечение? Судя по письмам, Италия его впечатлила… — раз в десятый, а может и пятнадцатый, повторила Глафира Андреевна Истопчи-на, машинально стягивая темно-зеленую перчатку из дорогого шелка.

Злые языки утверждали, будто предок ее мужа, надворного советника Анатолия Григорьевича, получил дворянство от самой матушки Екатерины при весьма пикантных обстоятельствах. Будто бы он, предок, был простой ярославский мужик, служивший во дворце истопником. Исполнял он как-то свою службу в покоях императрицы. Неожиданно та вернулась, а утром следующего дня из ее покоев вышел граф Истопчин. Новоявленный аристократ еще полвека прожил в своей деревне, все в той же деревянной избе, и только внук его, внешностью и повадкой пошедший в «миловзорного» деда, выгодно женился и благодаря этому был принят в обществе. Посему природная грубость и неотесанность Истопчиных пока не успели сгладиться. Очень коротка для этого светская жизнь фамилии. Однако природная «миловзорность» мужчин ее обеспечила довольно неплохой капитал. В течение ста лет Истопчины только и делали что женились на богатых вдовах аристократических фамилий, и если по мужской линии Анатолию Григорьевичу было похвастаться особенно нечем, то с женской стороны ему было вливание и от Шереметьевых, и от Вяземских, и даже от грузинских Багратионов.

Сама Глафира Андреевна, урожденная Белова, была из семьи однодворцев. Дед ее владел семью душами. Мужики все были на заработках, отдавая треть их за разрешение отлучиться. Крестьяне жили с барами в одном доме, ели за одним столом и кормились с одного огорода. Разумеется, самой Глафиры Андреевны еще на свете не было. Родилась она много позже, в доме своей тетки, которая приютила их обнищавшее семейство. После «воли» все крепостные Беловых подались в город на заработки, оставив бывших помещиков на произвол судьбы. Тех скромных выкупных денег, что поступали от крестьян в счет отданной им земли едва-едва хватало на пропитание, поэтому мать Глафиры Андреевны решилась сдать наделы в аренду. Сдала, да так, что нечаянно продала. Потом выяснилось, что делать она этого права не имела, поскольку земля ей больше не принадлежит. Последовал суд, в котором маменьку признали мошенницей, потребовали землю вернуть, а на ней уже чужой овес, и владельцу этого овса опять-таки надо убыток возместить, поскольку он был введен в заблуждение все той же маменькой… В общем, от всех этих треволнений, неразберихи и суеты мать Глафиры Андреевны заболела нервами и слегла. Девочку воспитала тетка, не сильно, впрочем, утруждаясь. В семнадцать лет ее выдали замуж за соседа, уже немолодого Анатолия Григорьевича Истопчина, и «выслали в Москву». Разумеется, она страдала. Муж ее был моложав и хорош собой, но до ужаса старомоден. Особенно супругу фраппировало его пристрастие к крестьянским соленьям — огурцам, капусте, грибам, кои он получал из своей бывшей деревни и поедал в огромных количествах, запивая смирновской водкой. Причем не из дорогих, «царский» сорок первый номер, а самой что ни на есть дешевой, какую во всех кабаках разливают ведрами, — № 21.