Область личного счастья. Книга 1 - Лев Правдин

Была. И вот невозможно на этом месте, у «наших елочек», в морозный вечер не вспомнить о ней.

Из внутреннего кармана ватника он достал потертый бумажник — там хранилась фотография жены. Он смотрел на ее широкое лицо, на девичью косу, перекинутую через плечо, на глубокие, под крутыми дугами бровей, глаза. Мерцающие отблески сияния пробежали по глянцу фотографии, казалось, глаза жены вспыхнули зелеными искрами.

Он вздохнул. Спрятал бумажник далеко в карман, там ему и место, подле сердца, подальше от глаз людских. Его тоска никого не касается. Это его тоска, его горе, и он сам должен нести их.

Бумажник в кармане, плотно застегнут ватник. Все как и должно быть. Пойдем обратно в поселок, в кабинет директора — там ждет дело.

Бледный свет брызнул на дорогу. Комья растоптанного тяжелыми машинами снега засверкали голубыми огнями, отбрасывая длинные кинжальные тени. Послышался рокот мотора. Приближалась лесовозная машина. Заговорило эхо в звонких соснах. Ожила тайга.

В невеселые мысли Петрова торжествующе вторглась жизнь. Горячая и строгая, она даже не боролась с тоской, — она просто отбрасывала ее в сторону.

Афанасий Ильич хорошо знал это. Он, не останавливая машины, вскочил на подножку и открыл звонкую дверцу.

Через полчаса он сидел в небольшом кабинете директора леспромхоза. Дудник ходил по комнате и рассказывал о городе, о том, что говорят в тресте, о планах на будущее. Планы были огромны.

— Понял, что делается на севере диком? — спросил Иван Петрович, прочно кладя большие руки на спинку стула.

Петров посмотрел на них, потом перевел взгляд на свои руки. Почти такие же — большие, с сильными пальцами, потемневшими от машинного масла, копоти, металлических опилок и мороза. Этого не отмыть, это навек.

— Правильно. Поработать придется.

— Ох, придется, Афанасий Ильич!

— А работаем плохо! — жестко прервал Петров.

Директор, словно остановили его на бегу, недоумевая, спросил:

— Плохо? План перевыполняем, знамя держим.

— Отобрали знамя. Нашлись добрые люди, стукнули по затылку, чтоб не зазнавались. А то привыкли в передовых ходить. А как задание настоящее дали, так и притихли.

Дудник хмуровато, боком, поглядел на секретаря парторганизации.

— Да. План дали, не пожалели.

— Большой план, — посочувствовал Петров.

— Трудновато придется, а вытянуть надо.

— А у нас легких работ нет и не будет. Это ты запомни и не говори так, не срамись. Чем труднее, тем, значит, доверия больше, чести больше.

— Сам знаю. Не агитируй.

— Да я и не агитирую. А ты не плачь.

Лицо Дудника вдруг густо налилось бурной кровью.

Стало жарко. Он посмотрел на стену, на то место, где недавно висело знамя передового леспромхоза, решительно подошел к столу.

— А ты не плачь, — повторил Афанасий Ильич. — Ты лучше скажи, почему передовой леспромхоз стал так себе, середнячком? Почему обязательство не выполняем? Думал ты об этом?

Дудник в свою очередь глянул на Петрова:

— Давай без загадок, Афанасий Ильич.

— Хорошо, — согласился Петров. — Давай начистоту. Работали мы не хуже, чем при тебе. Даже чуть получше, но нашлись леспромхозы, которые стали работать лучше, чем раньше, и обогнали нас.

— Похоже, так, — значительно согласился Дудник. — Плохо разворачиваемся мы с тобой.

— Плохо, — согласился Петров. — Вины с себя не снимаю. Плохо я тебе помогал, Иван Петрович. Ты командовал, нажимал, требовал, а я ходил, смотрел и считал, что так и должно быть. Ты уехал, я и спохватился, что с людьми-то совсем не работал. Считал, что все у нас благополучно. А благополучие-то оказалось дутое.

— Постой, — перебил Иван Петрович, — постой. Выходит, я неправильно руководил?

— Выходит так.

— И дисциплина у меня приказная?

— Боятся тебя люди. А уж тут хорошего мало.

Иван Петрович остановился, снова тяжело положил на спинку стула тяжелые свои руки.

— Так. Значит, Дудник виноват?

— И Петров тоже, — сказал Афанасий Ильич, повертываясь к столу, желая показать, что все необходимое сказано и пора приниматься за дело. Но знал Афанасий Ильич, что до дела еще далеко. Сначала начальник выскажется. Вон как он вцепился в стул, даже суставы побелели. Ну что ж, у всякого свой характер, и это надо учитывать.

Учитывая характер Дудника, Петров разложил на краешке стола кисет с табаком, бумагу, зажигалку и начал не спеша свертывать папиросу.

— Та-ак, — зловеще сказал Иван Петрович, отрывая руки от стула. — Все сказал?

— Пока все.

— А ты валяй до конца. Добивай Дудника! Он стерпит. Меня в тресте не так строгали и то жив остался. Меня в три топора тесали, так ты еще стружку снимаешь? Ну, давай.

Он ходил по тесному кабинету из угла в угол и бушевал. Вспомнил все: и первую сосну, сваленную его руками, и первую просеку в дикой тайге, и землянку, где жил первый год, и первый победный гудок паровоза на новой железной дороге. Все это было при участии его, Ивана Петровича, во всем этом его сила, его мозг, его кровь.

Знал Афанасий Ильич — ничего не прибавляет директор. Все так и было. Уважал за то Дудника, любил крепкую его хватку и готов был всего себя отдать, чтобы только хоть сотую долю сделать того, что сделал Иван Петрович.

Отдать всего себя, но и с других потребовать того же. И не когда-нибудь, а сегодня, сейчас.

Отбушевав, Иван Петрович тяжело сел, втиснув в кресло большое свое тело, потянулся к кисету Петрова и, рассыпая табак по столу, начал крутить папиросу.

Воспользовавшись затишьем, Афанасий Петрович спокойно заметил, словно ничего и не было сказано в ответ на его обвинение:

— Так вот. Виноват я и ты. Оба виноваты. И давай ошибки исправлять.

Дудник, прикуривая, глянул на Петрова.

Он сидел около стола, невысокий, ладный, подвижной, в старенькой телогрейке, обтягивающей крутые плечи и грудь. Лицо его, дубленное морозом, с хорошим румянцем, с глазами цвета жидкого чая, в которых вечно искрятся неугасимые огоньки: глаза человека пытливого, беспокойного, смышленого. Такие глаза, на первый взгляд, не вязались с его таежной медлительностью. Но всякий, кто пробыл с Петровым хоть полчаса, убеждался, что медлительность этого ловкого тела есть только отсутствие суетливости, что человек этот быстр, как белка.

Он никогда ничего не скажет раньше времени и попусту, он лучше подождет, подумает, взвесит, а потом решит. И тогда хоть разорвись, не отступит. Дудник это знал и ценил. Даже сейчас, в минуту крайнего раздражения, он сознавал, что не сдвинуть ему этого человека с его позиций.

Сцепил пальцы, утвердив их на столе, хмуровато сказал:

— Ну вот и высказался. И к черту. В сторону.

И в самом деле, Дудник широко отмахнул рукой, словно отмел шелуху бестолкового разговора, освободив место для деловой беседы.

— Хорошо, — согласился Петров, — начнем о деле. Нам с тобой еще долго работать. И вот надо тебе и мне запомнить. Характеры у нас тяжелые. Прощать не умеем. И не надо. А работать надо. Понял? На то и поставлены здесь, в глубоком тылу. Мы кровь не проливаем…

Как бы запнувшись, он остановился на минуту, и даже показалось Дуднику, что дрогнуло обветренное лицо Афанасия Ильича, и какая-то судорога на секунду свела его губы. Голосом, внезапно приглушенным, он закончил:

— За нас другие проливают.

— Жена? — понял Иван Петрович.

Наступило молчание.

Дудник сказал:

— А я тут ору. Ты не обижайся.

И, махнув рукой, замолчал. Что тут скажешь? Да, наверное, и не надо говорить.

— Не надо, — подтвердил Петров. — Переживу. Не вздумай жалеть! — Вздохнул и закончил: — Никак мы с тобой до дела не доберемся. Обсудим. Как дальше жить будем…

НА СЕВЕРЕ ДИКОМ

Виталию Осиповичу казалось, что он спал недолго. В доме было темно и тихо. Он осветил зажигалкой циферблат часов. Без двадцати восемь. Утро или вечер?

Он начал одеваться в темноте. Дверь приоткрылась, неяркий свет проник в комнату.

В столовой за большим столом расположились мальчики. Михаил учил уроки, Ваня лежал на столе животом, болтая ногами. Увидев Виталия Осиповича, он испуганно заморгал глазами, поспешно сполз на стул и на всякий случай спрятался за край стола.

Наступила тишина. Виталий Осипович спросил, где папа и мама. Михаил обстоятельно ответил, что папа ушел в контору, а мама сейчас придет.

Тема для разговора была исчерпана. Виталий Осипович не умел говорить с детьми. Дети. В его памяти жили скорбные образы детей, застигнутых войной. Этого не забыть. Там он знал, что делать. Детей надо было спасать. Не щадя ничего, даже жизни своей, — спасать.

Но тут он видел детей в совершенной безопасности. Они не нуждались в его защите. Он невесело усмехнулся и сел к столу.