Область личного счастья. Книга 1 - Лев Правдин

— У других выдерживают, — язвительно заметила Женя.

Круглое, совсем детское лицо шофера загорелось гневом.

— Если хочешь знать, это не твое дело.

Потом он закурил, достав из бункера огонька, и сразу успокоился.

— Иди в свою пятую. От тебя помощи, как от козла молока. Позвони — пускай тридцатка без прицепа едет на выручку.

— Ф-фу, — возмутилась Женя, — он еще и командует, аварийщик несчастный!

— Иди, иди, говорю, — повторил Гриша, стараясь говорить басом, что в его неполных пятнадцать лет не совсем удавалось. — Катись, а то!..

— Ну что — «а то»?

— Птичкой взовьешься.

Женя презрительно и, насколько умела, свысока посмотрела на шофера.

— Показала бы я тебе, какая птичка, да боюсь — заплачешь.

Вот этого намека на свое малолетство Гриша перенести никак не мог, он двинулся на девушку с явным намерением сковырнуть в сугроб заносчивую росомаху, но в эту минуту кто-то громко, но спокойно спросил:

— В чем дело, ребятки?

Петров. Секретарь парторганизации.

Шумно дыша, Женя возбужденно воскликнула:

— Ну ясно — авария, товарищ Петров, разве он может без аварий!

Петров молча подошел к машине. Приложил большую почерневшую от металлической пыли ладонь к радиатору. Нет, еще не остыл. Через плечо глянул на шофера. Тот стоял, маленький, щуплый, в замасленной гимнастерке, виновато поглядывая исподлобья. Ну, что с такого спросишь? В доброе время ему бы в школу бегать, самое большое в седьмой класс. А его в тайгу забросило, на ветхий лесовоз. И он не теряется, не плачет, не просится домой. И знал Петров — нет дома у этого паренька, вывезенного из Ленинграда. Знал, что батька его — ленинградский шофер, если жив, бьется где-нибудь в составе танковой части, а мать умерла от голода. Один он, Гришка Орлов, на белом свете. И, значит, должен он, Петров, поступить с ним со всей отцовской нежной строгостью.

Вот он себя не пожалел, стоит в одном легоньком пиджаке, поблескивающем алмазами инея. А ветхим своим кожушком прикрыл радиатор, заслонив от злого мороза, как от врага.

— Ты не форси тут на морозе, — сурово сказал Петров и тяжело двинул желваками на скулах. — Сволочи!

Сорвал кожушок с радиатора и, накрывая плечи мальчика, привлек его к себе, повторяя:

— Сволочи!

— Ничего. Побьем, — тихо ответил Гриша.

— Ясно. Побьем. Подкинь-ка чурок в бункер, ручку дай, попробуем завести. А ты, девонька, беги в свою пятую, позвони в четвертую будку. Там стоит тридцатка. Давай ее сюда на выручку.

Женя — с готовностью, послушным голосом:

— Есть, товарищ Петров.

И затопала аккуратными валеночками. Она очень спешила, но все же не могла не думать о Ване Яхонтове. Какой он? Наверно, уж не такой, как наши шоферы. У него не будет аварий. Не может быть. Она прочла в газете о награждении танкиста Ивана Яхонтова третьим орденом боевого Красного Знамени и, вырезав из газеты его портрет, повесила над своей кроватью.

Она написала ему и получила ответ. Три дня она не чувствовала земли под ногами и даже не дремала на дежурстве. Он с радостью шел на знакомство, твердо обещал победить фашистов и требовал от нее самоотверженного труда, частых писем и верности.

Все это Женя восторженно обещала ему в письме. Но после первого же ответа он замолчал. Тогда она решила, что обманута. Герой-танкист пробивался на своем танке к Вене, кто знает, сохранила ли стальная броня его сердце от жгучих взглядов заграничных красавиц? Сегодняшний намек Мишки Баринова утвердил ревнивые ее подозрения…

Женя очень торопилась. Когда выходила из дому, голубой столбик термометра показывал сорок два градуса. Но ей было жарко. Она вся пылала. Дыхание распирало тесный кожушок. Пуговица на груди уже давно оторвалась. Интересно, на кого шьют эти полушубки? Наверное, они там, в своем швейкомбинате, думают, что все девушки плоские, как доски.

Ну, наконец-то, последний поворот. Сквозь частый ельник, где ей привиделась росомаха, мелькнул огонек.

Вот и диспетчерская. В стороне от дороги, под громадными соснами, она казалась совсем крошечной, эта избушка, наскоро срубленная из бракованного леса. Вокруг чудовищные сугробы снега. На крыше — пушистая гора, из которой торчит железная труба. Голубая струйка дыма, чуть колеблясь, прямо уходит в серое небо.

Женя распахнула кожушок, развязала шаль и, вся пышущая жаром, усталая, ввалилась в диспетчерскую.

Марина, уже одетая, ожидала ее. Она подняла тонкие прямые брови, отчего по лбу пробежала маленькая морщинка, придав ее лицу страдальческое выражение.

— Пришла?

Женя изнеможенно помотала головой.

— Ну, прямо сил нет. Сгорела вся.

— Ты, Женька, сейчас похожа на махровую розу. Такая же красивая и растрепанная. Ну, ладно, принимай дежурство. Вторая и четвертая под погрузкой. Да не спи. Какие новости?

— Директор приехал.

— Знаю. Сегодня собирает совещание. Что по радио? Какие города взяли?

Женя, наконец, пришла в себя. Она разделась и села к телефону. Марина поправляла белую шапочку, потуже затягивала пушистый шарф: она считалась щеголихой. Подруги завидовали ее платьям, обуви и даже казенному белому полушубку, который у нее всегда на редкость чист. И когда только она успевала чистить эту шкурку?

— Нового ничего, — ответила Женя. — По радио что-то передавали, да я не запомнила. Еще инженер какой-то приехал. Фронтовик. Не знаю, какой он. Девочки говорят, ничего. Интересный. Весь в орденах.

Марина улыбнулась, показав мелкие сверкающие зубы:

— Дура ты, Женька. Ну, не обижайся. Ты красивая дура. Ладно, спокойной ночи.

Ее быстрые шаги морозно скрипнули и затихли. Щеголиха. Москвичка. Думает, раз понавезла тряпок, так и умнее всех. В общем, конечно, она умная. Женя, да и все остальные, уважали Марину, но болтать с ней о сердечных радостях и невзгодах не отваживались. Все знали, что у нее горе. Немцы угнали сестру в Германию, и сейчас о ней нет никаких слухов. Может быть, она поэтому такая строгая, замкнутая и так жадно ловит каждое известие о наступлении Красной Армии.

Нет, на Марину обижаться нельзя. Она строгая к другим, но и заботливая. Вон сколько дров наготовила, пожалуй, на всю смену хватит.

В общем, ничего плохого про Марину сказать нельзя.

ЛИЧНЫЕ ДЕЛА

Двенадцатую пригнали в гараж и поставили на ремонт. Петров сам осмотрел машину. Машина была стара и тянула из последних сил, ее давно на переплавку пора. Но все эти слова хороши для мирного времени.

— Так что проверь фильтры да бункерную крышку подкрути. Там на болтах резьба сорвана. А мотором утром займемся. Сам не лезь…

— А почему мотор до утра? — заносчиво спросил Гриша. — Не доверяете, значит? Да?

Петров усмехнулся, но тут же спрятал улыбку и со всей строгостью приказал:

— Я сказал, мотор — до утра. А тебе с фильтрами дела хватит.

И вышел из гаража, плотно прикрыв обледеневшую дверь.

Дорога мутно белела в темноте. Трепетные вспышки северного сияния почти не проникали в это ущелье, высеченное в черном массиве тайги.

Он шел по лежневке и ни о чем не думал. Его просто тянуло к тому месту, к тому повороту, где стояли по сторонам дороги две гигантские ели. С их могучих лап свешивались седые косматые пряди. Петрова всегда, как только оставался он наедине со своими мыслями, тянуло к этому месту. Сюда ходил он с Дашей, когда она еще не была его женой.

Она говорила: «Вот наши елочки». Она вообще умела говорить ласковые, веселые слова и даже в письмах спрашивала: «Наши елочки живут еще? Ну и мы будем жить. Мы их моложе лет на двести. Верно?»

Это верно, Даша, но вот я живу. А ты? Нет, об этом лучше не думать. Лучше вспомнить, как незабываемо хорошо было здесь гулять с ней в далекие мирные времена белыми летними ночами или зимой, когда стояла такая тишина, что слышен был даже стук сердца, когда зеленые отблески северного сияния освещали ее щеки и зажигали серые глаза снежными мерцающими искрами.

Петров помнит и никогда не забудет этих ночей, этих столетних елей. «Наши елочки».

Родные, самые родные места, на всей земле. Здесь он родился, вырос, полюбил таежную девушку, женился, отсюда она проводила его на фронт. А пока он воевал, она успела окончить курсы медсестер и уехать на фронт в санитарном поезде. В письмах ее он читал: «Пойми, я иначе не могла».

Она иначе не могла. Он это понял.

Она писала ему — работает в полевом госпитале. Он знал, что это значит. Его самого вытащила из-под вражеского огня какая-то девушка, даже имя которой он не узнал. Вот так и Даша. Она была сильная, отважная женщина, настоящая дочь тайги. Была. Да…

Была. И вот невозможно на этом месте, у «наших елочек», в морозный вечер не вспомнить о ней.

Из внутреннего кармана ватника он достал потертый бумажник — там хранилась фотография жены. Он смотрел на ее широкое лицо, на девичью косу, перекинутую через плечо, на глубокие, под крутыми дугами бровей, глаза. Мерцающие отблески сияния пробежали по глянцу фотографии, казалось, глаза жены вспыхнули зелеными искрами.