Гробница для Бориса Давидовича - Данило Киш

у аппарата Морзе и повторяет отчаянные призывы о помощи, а радио с ближайшего кладбища передает бодрые и самоубийственные песни анархистов; я вижу его, как он страдает от конъюнктивита и диареи; и я вижу его, как он, обнаженный до пояса, бреется у колодца с отравленной водой.

Интермедия

В конце мая 1937-го, где-то в предместье Барселоны Версхойл просится на доклад к командиру батальона. Командир, которому едва за сорок, похож на крепкого старика. Склонившись над письменным столом, он ставит свою подпись на смертных приговорах. Его заместитель, застегнутый до горла и в глянцевых охотничьих сапогах, стоит рядом с ним и к каждой подписи прикладывает промокательную бумагу. В комнате душно. Командир утирает лицо батистовым платком. Вдали слышны ритмичные разрывы снарядов крупного калибра. Командир рукой подает Версхойлу знак говорить. «Зашифрованные сообщения попадают в неподобающие руки», — говорит Верскойлс. «В чьи?» — спрашивает командир, слегка отсутствующе. Ирландец колеблется, с подозрением поглядывая на заместителя командира. Тогда командир переходит на лексикон Вердена: «Скажи, сынок, в чьи руки». Ирландец, мгновение помолчав, наклоняется через стол и шепчет ему что-то на ухо. Командир встает, подходит к Версхойлу, провожает его до дверей и похлопывает по плечу, как похлопывают новобранцев и мечтателей. Это все.

Приглашение в путешествие

Кошмарную ночь с тридцать первого мая на первое июня (1937) Версхойл проводит у аппарата Морзе, рассылая строгие сообщения на передовые позиции у холмов Альмерии. Ночь душная и освещена ракетами, которые придают местности вид нереальной. Незадолго до рассвета Версхойл передает аппарат Морзе какому-то молодому баску. Ирландец уходит в лес, на десяток шагов от рации, и, изнуренный, ложится во влажную траву, ничком.

Его будит курьер из штаба. Версхойл сначала смотрит в небо, потом на свои часы: он проспал минут сорок. Курьер передает ему приказ, тоном, несообразным с его званием: в порту находится судно, на котором не работает рация; произвести ремонт; после выполнения приказа доложить помощнику командира; Viva la Republica! Версхойл спешит в палатку, берет кожаную сумку с инструментом и идет с курьером в порт. На дверях таможни ночью кто-то написал белой, все еще стекающей краской лозунг: VIVA LA MUERTE. В открытом море, далеко от дока, сквозь утреннюю дымку проглядывает силуэт какого-то корабля. Курьер и матросы в лодке у мола обмениваются ненужными паролями. Версхойл садится в лодку, не обернувшись в сторону берега.

Окованные двери

Вокруг плавают обгоревшие доски, наверное, остатки какого-то корабля, которого ночью торпедировали недалеко от берега. Версхойл смотрит на пепельное море, и это, наверное, напоминает ему презренную и презрения заслуживающую Ирландию. (Мы не можем поверить, что в этом презрении нет ни капли ностальгии). Его спутники молчат, занятые своими тяжелыми веслами. Они быстро оказываются вблизи судна, и Версхойл замечает, что за ними наблюдают с верхней палубы: рулевой передает бинокль капитану.

Вот некоторые технические подробности, может быть, и не важные для дальнейшего хода рассказа: это старый деревянный пароход, водоизмещением примерно пятьсот тонн, и официально он идет с грузом антрацита во французский порт Руан. Медные детали — поручни, винты, дверные ручки, рамы иллюминаторов — почти зеленые от патины, а корабельный флаг, покрытый угольной пылью, идентифицируется с трудом.

Когда Версхойл взошел на борт по скользкому веревочному трапу, в сопровождении двух матросов (один из них взял у него из рук кожаную сумку, чтобы гостю было легче подниматься), на палубе уже никого не было. Те два матроса отвели его в некое помещение в трюме. Помещение пустое, а двери окованы той же самой тусклой бронзой. Версхойл слышит, как в замке поворачивается ключ. В тот же момент он понимает, что судно отчаливает, а также понимает, скорее в гневе, а не в ужасе, что он попал в западню, как какой-нибудь наивный молокосос.

Путешествие продолжалось восемь дней. Эти восемь дней и ночей Версхойл провел в трюме, в тесной каюте рядом с машинным отделением, где оглушающий шум двигателей перемалывал, как жерновами, течение его мыслей и его сна. Каким-то странным образом примирившись с судьбой (но только внешне, мы это увидим), он не бил кулаком в дверь, не звал на помощь. Похоже, он даже не задумывался о побеге, впрочем, бессмысленном. По утрам он умывался над железной раковиной без зеркала, смотрел на пищу, которую три раза в день ему подавали через круглое окошко на окованной двери (селедка, лосось, черный хлеб), потом, не прикасаясь ни к чему, кроме воды, он снова ложился на жесткую матросскую койку без постельного белья. Смотрел на однообразное волнение моря сквозь иллюминатор каюты.

На третий день Версхойл просыпается от кошмарного сна: на узкой скамье напротив его койки сидят два человека и молча за ним наблюдают. Версхойл резко встает.

Попутчики

Голубоглазые, со здоровыми белыми зубами, попутчики дружески улыбаются Версхойлу. С какой-то неестественной (неестественной для времени и места) учтивостью и они быстро встают и называют свои имена с легким кивком головы. Версхойл, который также представляется, слоги его собственного имени вдруг кажутся совершенно незнакомыми и чужими.

Следующие пять дней три человека проводят в тесной раскаленной каюте за окованными дверьми в страшной азартной игре, похожей на покер втроем, в которой проигрыш оплачивается жизнью. Прерывая дискуссию только для того, чтобы быстро съесть кусок вяленой селедки (на четвертый день путешествия Версхойл начал есть) или освежить пересохшие рты и отдохнуть от собственного перекрикивания друг друга (и тогда непереносимый шум машин становился только подобием тишины), три человека разговаривали о справедливости, о свободе, о пролетариате, о целях революции, с пеной у рта отстаивая свои убеждения, как будто намеренно избрав это полутемное помещение судна, находящегося в международных водах, как единственно возможную и нейтральную территорию для страшной игры аргументов, страстей, убеждений и фанатизма. Небритые и потные, с засученными рукавами и изможденные, они прервали дискуссию только один раз: когда на пятый день путешествия два посетителя (о которых нам известно, кроме их имен, только то, что им было примерно по двадцать лет, и что они не были членами экипажа корабля) оставили Версхойла на несколько часов одного. В это время ирландец сквозь оглушающий шум машин слышал, как с палубы доносятся звуки какого-то фокстрота, который кажется ему знакомым. Незадолго до полуночи музыка вдруг замирает, и посетители возвращаются, навеселе. Они сообщают Версхойлу, что на судне праздник: после получения каблограммы, которую радист принял во второй половине того же дня, судно Витебск переименовали в Орджоникидзе. Угощают его водкой. Он отказывается, боясь что отравят. Парни это понимают и выпивают водку, смеясь над подозрительностью ирландца.

Внезапное и неожиданное прекращение шума