Воспоминание смертника о пережитом - Михаил Чельцов

При передаче из дома оказались присланными книги Иоанна Златоуста [14] Иоанн Златоуст (между 344 и 354-407) - один из главных отцов Церкви, византийский церковный деятель, епископ Константинополя (с 398), выдающийся представитель церковного красноречия. С его именем связана наиболее распространенная литургия. В Византии и на Руси был идеалом проповедника и неустрашимого обличителя общественных пороков.6-й том нового издания и книга Мамина-Сибиряка [15] 2-й том. Я взял сначала Златоуста, посмотрел оглавление и не нашел ничего для себя занимательного. Взялся перелистывать ее и тут внимание ни на чем не остановилось. Положил книгу... Камера наша столь была узка, что между нашими двумя койками нельзя было свободно двигаться. Нужно было или сидеть, или лежать. О. Сергий, пообедавши из принесенного, лег и скоро заснул. Я помялся - походил, еще раз перелистывал Златоуста, лег с отрывками бессвязных мыслей в голове и заснул. Проснулся как будто повеселевшим. Взял Мамина-Сибиряка, надеясь легким чтением развлечься, и эта книга вывалилась у меня из рук, и я пяти строк не мог прочитать. О. Сергий был более меня счастлив. Он взял у меня Златоуста и сразу напал на слово Святителя, поучающего о скорбях и несчастьях, посылаемых от Господа человеку. Златоуст приблизительно так говорит: "тебя постигло несчастье, ты просишь Господа избавиться от него; но Господь не внемлет, и у тебя за несчастьем следует новое горе... Знай, что Господь все это делает для тебя, и ты, в конце концов, от Господа получишь избавление не только от всех горестей, но и сторицей вознаграждение" ... Впоследствии, уже в ДПЗ, сколько раз я ни пытался найти это место у Златоуста, так и не мог. Как будто оно куда-то из книги исчезло, или мы в те неповторяющиеся тяжелые минуты читали что-то, что в книге не было. Тогда эти суждения Златоуста, видимо, ободрили о. Сергия, он их перечитывал мне, и мы на эту тему радостно побеседовали. После этого он запел что-то из песнопений Страстной недели. Я грустно заметил: "Услышим ли мы это когда-нибудь?!" Но он бодро ответил: "ты, отче, (он сразу стал со мной на "ты"), не отчаивайся. Господь может так устроить, что мы с тобой все это услышим и услышим в храмах наших". Да! Но Господь ему не судил видеть себя оправданным в этих его надеждах. Его нет. А я лишь через два года услышал эти песни...

Часа в 3-4 пришел водопроводчик из вольных с мальчиком поправлять водопровод в нашей камере. Ее отперли. К дверям ее подошли человека два из посторонних. Начался общий разговор, конечно, сначала с утешениями нам, а потом и о всем прочем. Я был рад этому, от Бога посланному отвлечению от себя самого. Заметно и о. Сергий был доволен. Мы позабывали в эти часы о своем положении, имея даже камеру часто открытой.

Часов около 7 вечера старушка-надзирательница, таинственно открыв окошечко в двери, передала записку с предупреждением, что передавать нам что-либо запрещено и чтобы мы по прочтении разорвали ее. Записка была от Дмитрия Фроловича Огнева и адресована о. Сергию. Огнев в ней приблизительно следующее писал: "вчера при распределении по камерам двое светских оказались распределенными со священниками. Но вы - два священника сидите вместе, а мы с Н. А. Елачичем двое светских. Теперь, в эти тяжелые дни, быть может, последние в жизни, хочется иметь духовное пастырское утешение. Поэтому разрешите нам и вам разделиться так, чтобы мне быть с вами, а Елачичу с о. Чельцовым. Жду ответа". Мне это письмо было неприятно. Мне так нравился о. Сергий и так духовно отрадно с ним было проводить время, что мой эгоизм был сильнее доброжелательства к Огневу. Заметно было, что о. Сергию не хотелось разъединяться со мной. Когда я прочел письмо и разорвал его, он спросил меня: "ну как, отче, ты думаешь? тебе не тяжело со мной?" Я ответил, что мне очень не хотелось бы с ним расставаться; но что, быть может, духовная нужда Огнева и наша к нему братская любовь должна побудить нас разойтись. О. Сергий заметил: "представим воле Божией, Он как сам устроит. Во всяком случае, мы с тобой сами ничего не будем предпринимать. Пусть Огнев действует, если ему это нужно". На этом мы с ним закончили этот неприятный для нас инцидент с письмом.

7 июня / 24 июня праздник в честь Рождения Иоанна Крестителя. Мы решили служить всенощную. Я был за псаломщика, - о. Сергий совершителем. По окончании ее сели закусить; тут мы подумали, что, может быть, у других смертников наших не было сегодня передачи провизии из дома. Я тогда постучал в дверь и просил старушку-надзирательницу узнать у наших соседей, кто из них не имеет своего питания. Она нас уверила, что только один Елачич не имел сегодня передачи. Мы тогда с о. Сергием собрали ему от своего и послали. Ответа от него никакого не получили. В нашем нижнем этаже было уже темно. Зажгли огонь и на ночь открыли дверную форточку. Я высунул из нее голову и, обращаясь налево, по направлению к камере о. Л. Богоявленского, вызвал его. Тот быстро откликнулся. Я спросил у него, как он себя чувствует и получил ли передачу. Он ответил утвердительно и как будто благодушно. Я намеревался продолжать беседу, но осторожный о. Л., боясь через это дерзкое нарушение правил тюрьмы поплатиться, поспешил пожелать мне спокойной ночи. Ответ этот я понял; содержание беседы передал о. Сергию.

У меня появился как бы зуд к говорению, быть может, для самозабвения. Я увидел в коридоре подметающего уборщика из арестованных. Подозвал его, дал ему хлеба и стал расспрашивать его о тюрьме. Он мне сообщил, что начальство заметно боится чего-то в связи с нашим привозом сюда, что в городе большое недовольство по поводу столь тяжелого для митрополита приговора, что будто бы на Путиловском заводе неспокойно, что идут толки о насильственном освобождении нас из тюрьмы.

Эта весть, теперь кажущаяся совершенно фантастичной и чудовищной, тогда мною была принята с большим доверием; было приятно, что о нас помнят, болеют и что-то доброе хотят для нас сделать. Но в то же время настроение сейчас же и омрачилось от быстро явившегося опасения, что эти городские разговоры о нас, пожалуй, побудят начальство наше позапрятать нас куда-нибудь подальше. Прочитали молитву и легли спать. Теперь легли каждый на свою койку, но без подушек и с подрясником вместо одеяла. Легли в полной уверенности, что в эту ночь нас к расстрелу не потребуют. Хотя, впрочем, нет-нет, да явится вдруг мысль: а что если по телеграфу уже снеслись с Москвой и оттуда уже получен ответ о нашем расстреле. Но эту мысль я сейчас же старался гнать. И, помнится, спал хорошо.

Утром совершили обедницу, - но без причащения Св. Таин, за неимением их. День потянулся как-то очень длинно и мрачно-скучно. Мы с о. Сергием не раз задавали себе вопрос: почему этот второй день сидения так тяжело и уныло длился и ответа не давали. Быть может, вчерашний день разнообразился, а в этот день было одно со вне явление - это передача о. Сергию. Чтение тоже совсем не давалось. Впрочем, о. Сергий что-то листал и даже читал из Златоуста. Я снова подержал в руках Мамина-Сибиряка и взялся за Иерейский Молитослов, и какие-то псалмы машинально, более глазами, чем умом и сердцем, прочитал. Больше ходил - топтался по своей узенькой и коротенькой камере. Думы невольно летели к дому и к родным. Какаято жалость осиротевших своих сжимала сердце, слезы подкатывались к глазам и сдавливало горло. О. Сергий частенько вздыхал, я ему вторил. Я что-то заговорил о молитве. О. Сергий заметил: "что значит наша молитва?! Вот там (показал рукой на окно, а через него на улицу, т. е. у наших родных) - там теперь горячо молятся. Их молитву Господь услышит" ...Я как-то неосторожно заметил о. Сергию, что ему нечего особенно тужить и волноваться: он один. На это он резонно ответил, что Бог весть, чье положение труднее: мое ли, у коего хотя и малые дети, но есть и подростки, на коих могут покоится надежды, или его, у коего две стареющие сестры без службы и средств к жизни, всю свою надежду только в нем имеющие.

Часов около 3-х дня, когда мы уже закусили, вдруг открывается дверь камеры, входит какое-то тюремное начальство и, обращаясь к обоим нам, говорит: "собирайте ваши вещи. Вы через полчаса отправляетесь в ДПЗ на Шпалерную" ... Как? Почему? На эти вопросы нашей удивленной от неожиданности мысли не дается никакого ответа. Мы в полном недоумении. А так как человеку, находящемуся в горестном положении, все хочется объяснить в лучшую, приятную для себя сторону, то и мы начинаем думать успокоительно для себя. Значит, решаем, расстрелы отсрочены, иначе зачем бы перевозить отсюда, откуда возят только на полигон. Конечно, явилась мысль, что эти слова о перевозке на Шпалерную не пустой ли предлог для успокоения; не везут ли уже на расстрел. Но против этого говорило время день, ибо на расстрел возят ночью.

Быстро собрали мы вещи. Из оказавшейся излишней провизии кое-что мы отдали нуждающимся арестантам для раздачи, и почти одетые в дорогу стали поджидать. Тут совершенно неожиданно для меня о. Сергий обращается ко мне с такими словами: "а все-таки, отче, неизвестно, куда нас повезут. Также неизвестно, как мы там станем жить и что с нами приключится, а поэтому поисповедуй-ка меня". Я снял с груди свой священнический крест, положил его на подоконник, как бы на аналой [16], через шею спустил полотенце двумя концами на грудь подобие епитрахили и приступил к исповеди, прочитывая выступавшие в памяти исповедальные молитвы. О. Сергий исповедался искренне, горяче и слезно. Это его была последняя земная исповедь... После я попросил его исповедовать меня. Исповедались, поплакали оба, уже не стесняясь друг друга в своих слезах... Вскоре явилось то же тюремное начальство и предложили нам обоим следовать за ними. В коридоре мы встретили о. Л. Богоявленского, вместе с нами отправляемого. Повели черным ходом через сад. В дверях тюрьмы нас передали каким-то двум военным, кои должны были вести нас. Позади сада нас посадили в закрытый автомобиль, - очень тесный, так что о. Л. пришлось сесть на корточки, упираясь на узлы багажа нашего. Один из наших провожавших сел рядом с шофером, а другой вместе с нами напротив меня.