Лето с чужими - Таити Ямада

«То был джип оккупационных войск. Вот полиция и бездействовала», – позже говорил в сердцах мой дядька из Нагои. Тогда же я узнал, что машина была черного цвета.

Меня, двенадцатилетнего, отправили на родину отца – в деревню префектуры Айти,[6] где я поселился с овдовевшим дедом. Крестьянин, однако земли немного, урожая на продажу нет – только бы самим прокормиться. Дед меня жалел и работать почти не заставлял. Но я сам стал деревенским пацаном. Чтобы выжить в местной школе, пришлось поскорее смыть с себя запах столицы.

Когда я учился в предпоследнем классе, дед умер, и я опять остался один. Землю деда продал дядька из Нагои, у которого я затем жил последние полтора года до выпуска.

Университет – в Токио. «Не переживай, пока ты учишься, буду высылать тебе деньги», – сказал дядька. Спустя время, уже на похоронах дядьки одна пожилая родственница сказала: тот меня обделял, посылал крохи, но я и не надеялся, что за участок бедного деда можно выручить много, и все это время в дядькиной добродетели не сомневался.

После станции Нихомбаси вагон метро заметно опустел, немало пассажиров вышло на Канда и Уэно. И когда состав прибыл на конечную, «Асакуса», в вагонах оставалось от силы по три-четыре человека.

Я поднялся наверх через выход к воротам Камина-римон – уже смеркалось. Хотя со мной сюда приехало совсем мало народу, район выглядел ярким и оживленным.

Я пошел по торговой улице Накамисэ.[7] От статуи богини Каннон до кинотеатра шестого квартала еще хоть как-то держался, а вот в место, с которым меня связывала память, идти я не решился. Сколько бы ни приезжал сюда, я ни разу не ступил в окрестности Международного театра, храма Хонгандзи, квартала Тавара-мати. За тридцать с лишним лет даже окраины Токио – и те изменятся, но мне все равно было страшно. Сохранись тот дом жестянщика, в котором жили мы с родителями, что-то накопившееся во мне прорвет плотину, перельется через край – и уже не остановишь.

Я не плакал с двенадцати лет.

Но, бродя по этим местам сейчас, я натыкался на какие-то воспоминания, и память воскресала. В одно мгновенье, словно развязались узлы прилегавших к телу доспехов, я стал наг, жалок, и казалось, что сейчас разревусь.

В таком солидном возрасте. Что я такое говорю? Вместо Международного театра уже давно – огромная гостиница.

Бросив в коробку для пожертвований перед богиней Каннон монету, я сложил ладони. Мелькнула вспышка. Пожилой иностранец, опуская фотоаппарат, сделал заискивающее лицо: мол, ничего? Я слегка улыбнулся и кивнул, он что-то облегченно пролепетал и помахал мне рукой.

Я спустился от главного храма по боковой лестнице.

Уже стемнело, и людей не было видно. Но стоило мне направиться к кварталу кинотеатров, как рядом возник человек и зашагал со мной.

– Гуляете? – с хрипотцой спросил он.

– Нет, по делу.

Я вернулся на улицу, что тянулась вдоль районной администрации, зашел в ресторанчик, съел угря.

Когда я вновь направился к кварталу кинотеатров, стрелки часов перевалили полвосьмого.

Унылый квартал.

Открытыми еще оставались семь или восемь залов, но зрителей почти не было. Конечно, последний сеанс уже, наверное, начался, однако я еще помнил свое впечатление от прошлого приезда: даже днем казалось, что грусть поселилась здесь навсегда.

Откуда ни возьмись, возникло большое светлое здание. Раньше его не было. Судя по всему, в нем арендовали помещения несколько магазинов. Здание выстроили чуть поодаль от дороги, и мне показалось, что оно само нарисовалось в сумерках.

В любом другом районе, будь то Сибуя или Китидзёдзи, оно было бы типичным, но вот сюда никак не вписывалось, никак не сочеталось со старыми грязными строениями вокруг. Словно его перенесли сюда по ошибке из другого измерения.

Казалось, что не заброшенные кинотеатры за дощатыми заборами либо вообще снесенные, а именно это светлое и чистое здание – болезненная рана в теле квартала. И уже вовсе не кажется, что район будет меняться ему под стать.

Опять подошел тот мужчина.

– Может, деваху? Восемнадцать лет. Милашка.

– Да я только что…

– А-а, тогда в другой раз. Извините.

Воспитанный малый. Я оглянулся: тот, пятясь, улыбался.

Как правило, народ не реагирует на зазывал, и они смиренно отступают. Этот даже не дал себе труда вспомнить, что мы уже встречались. Я поразился: в его улыбке не было и следа иронии – мол, врешь, что уже кончил. И я улыбнулся ему в ответ.

Затем мои ноги остановились сами.

Когда я дохожу до кинотеатра «Тоэй», что в конце улицы, по левой стороне виднеется Международный театр. Хотя нет, его уже снесли, на его месте построили высотную гостиницу. Глаза б ее не видели.

Я повернул назад.

Я не мог похвастаться, что вырос под юбками кордебалета, однако до двенадцати лет моя жизнь протекала на фоне этого здания. И как последнее воспоминание – пятна крови моих родителей на проспекте перед театром неподалеку от квартала Таварамати.

Я очнулся перед Концертным залом Асакуса.

Из громкоговорителей на улицу доносился из зала голос юмориста.[8] Зрителей еще впускали, хотя я стоял перед входом один.

Я представил пустой зал, редких зрителей. Почему бы не послушать историю-другую? Билеты уже продавали со скидкой – за тысячу, что на пятьсот иен дешевле.

Войдя, я поразился. Зал был полон. Заняты все дополнительные табуретки, многие зрители стояли. И неочевидное снаружи оживление, взрывы хохота. Молодой мастер жанра, похоже, сегодня в духе.

Через четыре-пять минут его выступление закончилось, и зал разразился аплодисментами. В этот момент объявили:

– Группу торгового квартала «X» просим проследовать в автобус – время отправления.

Больше половины зрителей встали и засеменили к выходу. Телесценарист ведь тоже, по сути, работает на зрителей. Хоть лиц он не видит, но смотреть, как зрители покидают зал, – сущий кошмар.

Тем временем объявили следующий номер, и на сцене появился другой юморист, лет пятидесяти пяти. Он уже сидел перед микрофоном, но вереницы зрителей по-прежнему тянулись к выходу.

– Спасибо за внимание, – крикнул артист удалявшимся спинам. Оставшаяся публика засмеялась. – Выход вон там. Автобус ждать не будет. Спасибо за внимание. – Затем он пал ниц: – Спасибо за внимание… – Да так слезливо. Но вышли еще не все. – Пожалуйста, вон туда – выход в ту сторону… – Он чуть не плакал. От досады даже прищелкнул языком: – Автобус «хато»[9] – бог и царь. Вернетесь на родину, не забудьте похвастаться, что мельком видели и меня.

Тем временем зал утих. Теперь действительно остались редкие зрители.

– Вот как измывается над нами автобус «хато», – со вздохом сказал юморист. – Только по секрету, – понизил он голос. – Они – за полцены. По семьсот пятьдесят иен. На нос. Поэтому приезжает сразу целая куча, чему мы должны радоваться. Двое за одного полноценного. Вот и уходят раньше. Никакого сожаления. Как слышат «время», валят все сразу. Ненавижу. Пусть они меня простят, но я ненавижу все эти автобусы «хато».

Шутка явно не удалась, и зрители притихли. В этот момент раздался голос:

– Некоторые с автобуса еще остались.

Я обомлел. Юморист засуетился:

– Что, правда? Или шутите? Серьезно?

– Шутка, – сказал голос.

Зрители засмеялись.

– Зачем вы так… говорите? Чуть печенка не остановилась. Нет, не печенка, сердце. Мне нравится автобус «хато». Признаться, я его поклонник. Разве так можно? Когда стоит вопрос о выживании, нельзя заводить себе врагов. Нас автобус «хато», можно сказать, кормит. – Юморист залепетал. – Когда выходишь на сцену, а добрая половина уходит, не в обиду остающимся – отпадает всякое желание говорить.

Я передвинулся из глубины зала, с приставного стула на несколько рядов вперед.

– Не пугайте меня, – обратился ко мне юморист. – Только покажется, что заделал брешь в плотине, а тут опять движение. Думал, уходите. Собрался уже за рукав схватить. А вы передвинулись вперед. Спасибо и на том. Пожалуйста, не стесняйтесь – придвигайтесь еще. Хоть до того места, куда моя слюна долетает.

Зрители, глядя на нас с юмористом, засмеялись. А тот поменял тему – принялся мыть кости кочующей из программы в программу телебогеме.

Я пересел вовсе не для того, чтобы лучше его слышать. Вообще не стоило этого делать – ощущал я себя довольно глупо.

Я пересел, чтобы лучше видеть – но не артиста. На него я даже не смотрел. Я хотел получше разглядеть человека, сказавшего: «Некоторые с автобуса еще остались». С дальних рядов виднелась лишь его спина. А голосом и фигурой он походил на отца. На моего покойного отца. И я должен был увидеть его лицо в профиль. Мало ли кто на него похож. Отец погиб в тридцать девять, сейчас ему было бы семьдесят пять. Если б я разглядел его в каком-нибудь старце, еще можно понять. Но здесь сидел тридцатилетний мужчина. Неспроста это. Чтобы не сильно выделяться, я принялся хохотать вместе с окружающими, но слов юмориста почти не слышал. Я просто хотел убедиться. Голос удивительно похож на отцовский. Со спины – так просто вылитый он. Поэтому нужно увидеть его лицо. Точнее, увидеть лицо и убедиться, что это не он. Не может ведь все так сойтись. В отчаянии я всего лишь хотел успокоиться.