Энн Виккерс - Льюис Синклер

Угощение с самого начала и, может быть, даже все время, а не только в конце!

Однако забеспокоился дух благоразумия, всегда сдерживавший авантюристические порывы Энн: не разболятся ли у них животы, если они целый вечер будут поглощать столько вкусных вещей?

Вдруг, словно яркая вспышка фейерверка, загремела веселая музыка и начались танцы — на веранде и в саду! — и не просто под граммофон, а под целый оркестр, состоявший из рояля (его вынесли на веранду!), скрипки и кларнета, а на кларнете играл сам мистер Бимби из галантерейного магазина «Эврика», дирижер уобенекского оркестра!

Это было уж слишком. Энн обратилась в бегство. Энн — бесстрашную пловчиху, чемпионку лазанья по крышам — охватил страх перед обществом; она скрылась во тьму и стояла, кусая кончик указательного пальца. (Много лет спустя Энн еще раз охватило такое же чувство, когда она сначала чинно вела многолюдное собрание богатых, надменных и любезно-унылых дам, с важным видом обсуждавших немыслимые реформы, а потом вдруг очутилась в шумном нью-йоркском ночном клубе.)

Уже без всякой радости, а с болезненным сознанием долга Энн зашагала обратно к дому Эвансов и вошла в калитку. Тут ей стало еще хуже. Ей показалось, будто на ней старое ситцевое платье. Другие девочки были такие нарядные-Милдред Эванс в кружевах на розовом атласном чехле, Мейбл Макгонегал (старшая дочь доктора) в красном бархате с ожерельем из поддельных бриллиантов, Фейс Дарем в легких японских шелках, — такие нарядные, такие женственные, такие очаровательные, такие воздушные, а она такая заурядная и тяжеловесная!

(Энн не заметила, что остальные двадцать девочек были одеты даже проще и скромнее, чем она сама. Милдред, Фейс и Мейбл со своими смешками и ужимками на всех вечеринках оказывались в центре внимания. Не отличаясь знанием латыни или кулинарного искусства, они тем не менее были созданы для того, чтобы блистать в свете, выйти замуж за литовских князей, или сделаться кинозвездами, или вести роскошную жизнь, получая алименты и распивая коктейли.)

Энн смотрела на кружившиеся под райскую музыку пары с таким видом, с каким приземистая старая дворняжка глядит на стройную, длинноногую борзую. Но миссис Эванс так любезно подплыла к ней и так приветливо закудахтала: «Ах, Энни, милочка, мы так тебя ждали, мы так надеялись, что ты все-таки придешь! Ты должна обязательно выпить лимонаду перед танцами!», — что Энн сразу пришла в себя. А какой это был лимонад! В западном полушарии еще не начал бить неиссякаемый фонтан содовой воды, в аптеках еще продавали ванильное мороженое с содой или просто ванильное мороженое. Фруктовый лимонад, которым миссис Эванс потчевала Энн (не объяснив при этом, что такое лимонад нефруктовый), шипел от колотого льда, и в нем плавали ломтики ананасов, апельсинов и две спелые вишенки! Энн пила его, замирая от неземного блаженства, пока вдруг не заметила, что миссис Эванс удалилась.

Опять одна! Ей захотелось тихонько уйти.

В эту минуту она увидела, что под елкой на складной табуретке сидит Адольф Клебс и тоже пьет фруктовый лимонад.

— Привет, Энни. Иди сюда и садись, — необычайно любезно произнес он.

Едва ли еще когда-нибудь в этом мире Адольфу довелось снискать такое лестное признание: Энн поставила свой стакан с лимонадом обратно на стол не только недопитым, но даже с нетронутой вишенкой на дне. Воз-› ле Адольфа стояла вторая брезентовая табуретка, и Энн уселась, подперев руками подбородок.

— Почему ты не танцуешь? — спросила она.

— Да ну их к черту! Они слишком задаются! Я просто сын старого сумасшедшего сапожника! А ты почему не танцуешь? Ведь твой отец — тоже богатый!

Она не унизилась до ложной скромности и не стала отрицать — ведь это было правдой: ее отец зарабатывал две тысячи восемьсот долларов в год. Вместо этого она сказала:

— Да ты просто спятил, Дольф! Они все без ума от тебя! Ты ведь танцуешь лучше всех в городе! Все девчонки только и мечтают с тобой потанцевать!

— А ну их всех к чертям! Знаешь что, Энн, единственно, кто тут порядочный, так это мы с тобой. Все эти девчонки — просто кривляки. Они ни плавать не умоют, ни охотиться, и в школе учатся в тысячу раз хуже тебя и… и еще ты никогда не врешь, а они все вруньи и вообще. Нет, ты замечательная девочка, Энни. Ты моя девушка!

— Правда? Честное слово?

— Честное благородное!

— Вот это здорово, Дольф! Я так хочу быть твоей девушкой!

Энн взяла Адольфа за руку. Он неловко чмокнул ее в щеку. На этом их нежности закончились. Правда, на закате Века Невинности[10] были уже известны долгие поцелуи и другие более смелые ласки, но обниматься на людях еще не считалось общепринятым развлечением.

— Пошли потанцуем. Мы им покажем! — решительно заявила Энн.

Они пересекли лужайку, вышли на яркий свет, и тут Энн убедилась, что ее кавалер одет не хуже самого Моргана Эванса: на нем был синий шерстяной костюм, рубашка с высоченным воротничком, модный зеленый галстук бабочкой с узором из белых листочков клевера, а из грудного кармана элегантно торчал подобранный в тон галстуку зеленый шелковый платок.

Во всем этом великолепном наряде странным казалось только одно: сын сапожника был обут в простые черные башмаки, а не в лакированные бальные туфли, в каких щеголяли некоторые аристократы.

Когда Энн и Адольф с вызывающим видом поднялись на веранду, только что окончилась кадриль и начинался тустеп. Ах, эта взмывающая ввысь, пронизанная лунным светом волшебная романтическая мелодия:

Ах, сегодня там и тут деток в лавках продаютИ дают в придачу фунтик ча-а-аю!

В объятиях Адольфа серьезность Энн мгновенно улетучилась. Вся ее сила как бы слилась с его силой, и легкая, словно мыльный пузырь, словно бабочка или ласточка, она порхала и кружила по веранде. Она забыла своих элегантных соперниц: танцуя, ей даже не нужно было о них думать. Адольф вел ее с необыкновенной уверенностью. Они танцевали весьма благонравно, на расстоянии восьми дюймов друг от друга, но милая, сильная, нервная рука Адольфа лежала на спине у Энн, пронизывая ее электрическим током.

Потом музыка смолкла, и, словно свалившись с неба на землю, Энн растерянно остановилась посреди веранды, слушая, как миссис Эванс своим звучным, хорошо поставленным голосом доброй христианки возвестила: «А теперь, дети, будем играть в третий лишний!»

Энн разлучили с ее кавалером. Пышное великолепие этого версальского празднества уже не внушало Адольфу робости. Он лихо скакал по саду, громче всех распевая песни. Он был старше остальных, но легко приспосабливался к окружающим. Накануне он тайком пил пиво с двадцатилетними бывалыми парнями, сегодня главенствовал среди подростков. Когда опять начались танцы, Энн бросила на Адольфа умоляющий взгляд, но он сначала пригласил Фейс, потом великосветскую докторскую дочь Мейбл Макгонегал (она играла на банджо и декламировала стихи на французско-канадском диалекте) и наконец пошел танцевать с самой Милдред Эванс.

Миссис Эванс, наблюдавшая эту картину, прокудахтала своему супругу и повелителю:

— Как видишь, этот Клебс — настоящий джентльмен.

— Ну что ж, в конце концов у нас ведь демократия. В конце концов ведь я и сам родился на ферме, — задумчиво проговорил мистер Марстон Т. Эванс.

А Энн Виккерс тем временем снова смотрела на грациозно вальсирующих Адольфа и Милдред глазами обиженной старой дворняжки.

Ее никто не приглашал. Тустеп она, правда, танцевала со своим верным товарищем по оружию Уинтропом, но после стремительного Адольфа это было одно мучение. Казалось, будто она тащит за собой Уинтропа, как тяжелую телегу. Они натыкались на всех подряд. И хотя Уинтроп с раздражающим усердием подпевал музыке, его честные благородные ноги не признавали никаких фокусов и упорно шли напролом.

Потом начали играть в почту.

Почтальон стоял у дверей библиотеки и, рассматривая девочек, раздумывал, которую выбрать. В темной библиотеке сидел Адольф — счастливый получатель поцелуев, повелитель и одновременно отверженный, словно Робин Гуд, взбудораживший провинциальный двор. Остальные чувствовали себя не в своей тарелке.

— М-м-да! Энн! — провозгласил почтальон.

Послышались смешки.

— Она в него втюрилась! — шепнула Мейбл на ухо Милдред.

К счастью для Мейбл, Энн ничего не слышала. Ее отмщение, хотя и скромное, было не менее страшно, чем отмщение божие.

Энн ничего не слышала. Словно на крыльях влетела она в темную комнату. Элегантная библиотека превратилась теперь в убежище чудес и упоенья. Энн натыкалась на предметы, которых раньше здесь определенно не было. Она изнемогала от смущения и радости. Она протянула руки… к чему? В полном неведении, не подозревая о плотских восторгах, Энн жаждала не грубой оболочки, а квинтэссенции любви… хоть и должен был настать день, когда она на опыте убедится в том, что плоть не враг, а, наоборот, толкователь страсти.