Энн Виккерс - Льюис Синклер

— Разве господь не мог дать ей возможность исправиться, миссис Грейвс? Будь я на его месте, я бы дала ей такую возможность!

— Я еще в жизни не слыхивала более кощунственных…

— Нет, но согласитесь, что Лот был ужасно подлый! Он ни капельки не горевал из-за миссис Лот! Он просто взял и ушел и оставил ее там одну в виде соляного столпа. Почему он не заступился за нее перед господом? В те времена люди постоянно говорили с господом, в Библии так прямо и сказано. Почему он не посоветовал господу не быть таким нехорошим и не срывать на миссис Лот свою злость?

— Энн Эмили Виккерс, я расскажу об этом твоему отцу! Я никогда не слышала подобных дерзостей! Сию минуту марш отсюда! Тебе не место в воскресной школе! Я сегодня же буду говорить с твоим отцом!

Совершенно сбитая с толку и потрясенная этим первым столкновением с несправедливостью, Энн была, однако, слишком ошеломлена, чтобы взбунтоваться. Медленно пройдя по проходу мимо бесчисленных рядов церковных скамей, на которых, показывая пальцами, злорадно хихикали над ее позором дети, Энн вышла в воскресный мир, где не слышно было пения птиц, в исполненный грозного благочестия воскресный мир. Дома она встретила отца. Умытый, в начищенных башмаках и длиннополом сюртуке, он собирался в церковь. Энн разразилась возмущенным рассказом о своем мученичестве. —.

— Пустяки, Энни, — засмеялся он. — Не беспокойся: сестрица Грейвс ничего ужасного мне не скажет.

— Но ведь это же очень важно — то, как поступил этот мерзкий Лот! Я обязательно должна что-то сделать!

Продолжая смеяться, отец открыл парадную дверь.

Энн пронеслась через кухню мимо кухарки, которая изумленно оторвалась от приготовления неизбежного куриного фрикасе, и через задний двор выбежала на дорожку, ведущую к холму Сикамор, сердито ворча про себя: «Это мужчины, вроде Лота, господа и папы, которые смеются, — это они доставляют столько горя нам, женщинам!» Девочка не смотрела по сторонам. Повернувшись спиной к городку, она рысью взбиралась по склону. На полдороге к вершине холма Энн резко повернулась, простерла руки к крышам Уобенеки, воскликнула: «Прощай! Прощай, Содом! Я тебя обожаю! Вот тебе, господи!»-и выжидательно подняла глаза к небу.

ГЛАВА III

В возрасте от одиннадцати до пятнадцати лет Энн была романтически влюблена в Адольфа Клебса. Она, конечно, выглядела при этом смешной, но в меру, да и вообще тратила на него не так уж много времени, ибо была страшно занята. Каждый день ее ждали новые приключения: Энн каталась на коньках, на санках, удила рыбу, плавала, ставила капканы на кроликов — правда, всего один раз, и пойманный кролик был тут же с воплями сочувствия выпущен на свободу; возилась с кошками, собаками и утятами — большей частью к их Беликому неудовольствию и неудобству; открывала для себя Вергилия, лорда Маколея[7] и Гамлета, автомобили и необозримое новое искусство кинематографа. На вечере Ордена Восточной Звезды слушала, как очаровательный чтец-декламатор с волнистой черной шевелюрой читает стихи Киплинга. Пекла пироги, убирала и гладила — она очень любила гладить: от утюга вещи становились такими гладкими и свежими. Вела все хозяйство, когда в доме не было прислуги, что случалось довольно часто. Постоянно заботилась об отце: человек не от мира сего, он в гораздо большей степени, чем она сама, казался сиротой, ни к чему не приспособленным и растерянным. Энн снабжала его чистыми носовыми платками, повязывала на шею шарф, воскресными вечерами отправляла на прогулку. Она настолько привыкла покровительствовать мужскому полу, что казалось весьма сомнительным, сможет ли она когда-нибудь полюбить человека, которого нельзя будет и держать под башмаком и пестовать.

Но каждый день она находила время полюбоваться Адольфом и его великолепием.

Они учились в одном классе, и хотя вся его ученость исчерпывалась снисходительной улыбкой, когда он не мог ответить на вопрос учителя, превосходство его казалось несомненным. Адольф плавал, боролся, катался на коньках и играл в бейсбол лучше всех в классе. Он не боялся городского полицейского, — даже в канун дня всех святых, когда их компания, презрев опасность, похитила несколько деревянных будочек определенного назначения, расставила их на школьном дворе и прикрепила к ним вывески с городских лавок, изобразив нечто вроде миниатюрной Главной улицы к великой радости явившихся наутро в школу сквернословов. Танцевал он тоже лучше всех, но в этом, кроме Энн, убедились и другие девочки, и порою на вечеринке она несколько томительных часов мечтала услышать от него: «Имею честь пригласить вас на танец».

Пожалуй, самый грандиозный бал, на каком довелось побывать в те годы Энн, состоялся в доме Марстона Т. Эванса, президента Объединенной компании по производству плугов и фургонов — уобенекского Лоренцо Медичи,[8] Дж. П. Моргана и барона Ротшильда — по случаю пятнадцатилетия его дочери Милдред, ровно через два месяца после пятнадцатилетня Энн Виккерс.

Энн всегда не без некоторой зависти восхищалась высоким белым особняком Эвансов с зеленой башенкой, гостиной и библиотекой.

В гостиной был темный, тщательно натертый паркетный пол, покрытый настоящей тигровой шкурой, а на стене висели две настоящие, написанные маслом картины — очень старинные, насчитывавшие чуть ли не три четверти века и, по слухам, стоившие несколько сот молларов каждая. В библиотеке за запертыми стеклянными дверцами стояли ряды книг в кожаных переплетах с золотым тиснением.

Весь тот субботний майский день, пока прислуга помогала ей приводить в порядок бальное платье, Энн гадала, будет ли у Эвансов Адольф Клебс. Спросить его она не смела, а слухи на этот счет ходили самые разные. Адольф на все вопросы о своей особе обычно остроумно отвечал: «Любопытному нос прищемили!» Трудно было представить себе, чтобы мистер и миссис Эванс пригласили в дом сына сапожника-социалиста. Но все знали, что Милдред в него «втюрилась».

«Я просто умру, если его там не будет. Ведь у меня такое красивое платье!» — в отчаянии думала Энн, с невозмутимым и независимым видом орудуя утюгом.

Ее новое платье вовсе не было новым. Прошлым летом это белое кисейное платье с красным кушаком имело вполне приличный вид для вечерних прогулок. Теперь Энн собственными руками (в течение последней недели они смахивали на руки жителя Соломоновых островов) выкрасила его в голубой цвет и целый день вместе с кухаркой пришивала к нему белый воротничок и белые манжеты и гладила его до тех пор, пока оно не заблестело, как новое.

На голову она наденет мамину кружевную мантилью, а отец без всякой просьбы купил ей ярко-синие бальные туфельки. (Впоследствии Энн не раз гадала, был ли ее рассудительный профессор-отец, вечно погруженный в классные журналы, в Карлейля[9] и «Педагогический вестник», действительно таким безнадежно взрослым родителем, каким он казался ей в те годы. После смерти отца Энн долго не хватало даже его смешка, который в былые времена приводил ее в ярость.)

Бал начинался поздно: некоторые гости сказали, что им разрешено оставаться до одиннадцати, а пригласили всех к восьми, а не к семи или к половине восьмого, как было принято на обыкновенных вечеринках уобенекских буржуа.

Когда Энн, опаздывая из-за возни со своим туалетом, бежала к Эвансам, уже темнело. Луны не было, но на горизонте еще догорала вечерняя заря, гораздо более теплая и нежная, чем лунное сияние; ведь, несмотря на всю его славу, это всего лишь холодный и обманчивый свет, сотканный из дыхания умирающих влюбленных. Листва старых платанов на улице Нэнси Хэнке отчетливо вырисовывалась на фоне закатного неба, а там, где с толстых стволов была содрана кора, в сумеречном свете зияли таинственные светлые провалы. Воздух был полон приглушенных вечерних шумов: издали доносился смех, топот копыт, лай собак на окрестных фермах. И Энн была счастлива.

Когда она завернула за угол и увидела издали великолепие и блеск бала, ее охватило волнение и она даже немножко струсила. Сад Эвансов был увешан японскими фонариками, и не какими-нибудь двумя жалкими гирляндами, как на церковном празднике, — нет, фонарики свисали со всех кленов, росших вдоль забора, фонариками была украшена каждая елка и каждый розовый куст на лужайке, и вся огромная веранда тоже сверкала разноцветными огнями! Совсем как в Париже! Подойдя к дому, Энн увидела, что на газоне — прямо в саду на открытом воздухе, несмотря на поздний час! — накрыт стол для угощения, а на нем всевозможные яства: пирожное разных сортов, множество кувшинов с лимонадом и другими благородными напитками и три большущие мороженицы с мороженым, а прислуга — не знакомая эвансовская кухарка, а специально нанятая на один вечер девушка — уже угощает мороженым из этих морожениц юных леди и джентльменов, которые с трепетом протягивают ей пустые блюдечки.