Зов - Боб Рэндолл

Сьюзен приблизилась к длинной стойке и попыталась объяснить, что привело ее сюда. Говорила она с дежурным полисменом, тот смотрел ей в лицо прямо, холодно, отчужденно. Ее попросили присесть на скамейку, а через десять минут провели в большую общую комнату, наводненную столами и полицейскими. Тут допрашивали людей, многие казались очень опасными. Сьюзен уже раскаивалась, что пришла сюда, в центр системы, ежедневно сталкивающейся с ужасами и злобой (кишечник города, как и его канализационные трубы, вонял). Полицейский, беседовавший с ней, назвался Кевином Мьюли. Никаких дополнительных титулов объявлено не было (сержант, капитан, детектив?). К счастью, говорил он вежливо, не буравил взглядом, а просто внимательно смотрел, стараясь разобраться, что она пытается сказать.

К чести Кевина, в открытую он никак не высказал убежденности, что явилась к нему ненормальная. Но это и так было очевидно. Он объяснил, что пока преступления не совершено, полиция предпринять ничего не может. Подобных жалоб, заверил он (к ее смущению), они не получали. А что касается членовредительства, нанесенного собакой самой себе, на это он только пожал плечами и, встав, протянул ей руку для прощального пожатия. На улице, снова в нормальном мире, Сьюзен почувствовала и облегчение, и безнадежность.

День она провела в офисе, перебраниваясь с Тарой («Господи, Сьюзен, слишком уж ты поддаешься. Юрий говорит…») и поправляя красками оттиск своей иллюстрации. Но на сей раз облегчения в работе она не нашла: видение Ласкунчика Уильяма, забившегося в темный угол спальни, напуганного и пугающего, не исчезло. С Лу они переговорили только наскоро ночью: она разбудила его, и он перевязал Ласкунчика Уильяма. Оба договорились, что следующим вечером, отправив Андреа к бабушке, обсудят все. Разговора этого Сьюзен ждала чуть ли не с таким же отчаянием, с каким отвечала на звонки (если отвечала). Безрадостный день клонился к неизбежному вечеру.

Когда Сьюзен приехала домой, Андреа сидела перед телевизором, с двух боков зажатая враждующими женщинами: одна, узурпированная, м-сс Даймонд, а другая — узурпатор — мать Сьюзен.

— Она, что, каждый день разрешает Андреа смотреть телевизор? — пожаловалась мать Сьюзен, не успела м-сс Даймонд сердито вылететь из квартиры.

— Ну, а что девочке еще делать, мама? Она устает после школы… — Слишком поздно Сьюзен спохватилась — ведь лучший способ угомонить мать — согласиться с ней.

— Лично я тебе никогда не позволяла. Есть занятия поинтереснее.

— Да, конечно, ты права.

— Ум ребенка необходимо стимулировать. Вот с тобой я сидела и рисовала. Зато теперь ты художница!

— Да, ты права.

— Это было наше с тобой время — после твоего возвращения из школы, до того, как приходил папа…

— Конечно, помню.

— А когда папа приходил, то смотрел твои картинки, хвалил… — Глаза старой женщины уставились в прошлое, и Сьюзен, заметив это, обняла мать и солгала:

— Верно, мама, хорошее было время.

— Да-а… А миссис Франклин помнишь?

— Нет.

— Ну как же? Конечно же, помнишь…

— Если ты так уверена, зачем спрашивать?

— Внизу еще жила, в 3 «Б». Дарила тебе старые пластинки…

— Ах да, помню…

— Всегда просила твои картины. Вешала их у себя на кухне. Вспомнила теперь?

— Я же сказала — да. — И Сьюзен ушла на кухню, надеясь, что мать поймет намек и наконец уйдет.

— Не разрешай больше смотреть девочке после школы телевизор! — не отставала старуха. — Купи ей набор акварельных красок, как я тебе покупала.

— Неплохая идея…

— Хорошей матери полагается думать о будущем детей загодя.

Сьюзен, прислонившись к раковине, взглянула на небо, моля о терпении.

— Андреа! Собирайся, бабушка ждет! — крикнула она.

Через пять минут Андреа с бабушкой ушли. Оставшись, наконец, одна, Сьюзен присела в гостиной и выкурила сигарету. Одна с плеч долой, сейчас явится другой.

Другой явился в половине седьмого. То, что ему скулы сводит от предстоящего разговора, заметно было невооруженным глазом. Сьюзен мудро решила не касаться темы до обеда. Готовя же еду (бифштекс — взятка Лу, чтобы покладистее стал), она старалась не замечать Ласкунчика Уильяма, крутящегося рядом, кусающего свою повязку.

После беспорядочного обеда, за которым настроение Сьюзен переменилось («С чего это я чувствую себя виноватой? Что я-то сделала?»), Лу приступил.

— Милая, я все думал… — Слова выскочили точно бы на цыпочках, словно семеня по хрупким яйцам. — Сейчас я могу отпроситься, побездельничаем недельку, если желаешь… Попросим твою мать побыть с Андреа…

Сьюзен быстро выскочила из-за стола, чуть не опрокинув стул.

— Лу! Я не сумасшедшая! Я ничего не придумываю! — И выбежала в гостиную, где снова закурила.

— Ничего такого я и не имел в виду, — поплелся он следом.

— Ой, правда? А что же тогда ты имел в виду? Зачем нам уезжать? Ты думаешь. Оно до меня не доберется? — Только теперь ей стало открываться, как она зла на мужа, как оскорблена его терпимостью, от которой чувствует себя виноватой.

— Милая, ну успокойся…

— Сам успокойся! С тобой-то ничего не происходит! — И она смяла сигарету в серебряной пепельнице, которой они никогда не пользовались. — Разве что нарушаю твою драгоценную безмятежность! Не могу я успокоиться, пойми ты! Я напугана! До печенок!

Лу попытался, было, обнять ее, но она не желала: хватит с нее снисходительности, довольно великодушия.

— Не знаю, Сьюзен, как и помочь тебе, — проговорил он, и его искренность ее тронула.

— Никак. — Она позволила ему взять ее руки. — Просто попереживай со мной заодно. Не превращай меня в идиотку, ладно?

— Прости, я просто никак не могу понять…

— Ага, присоединяйся, не стесняйся.

— Я и хочу, Сьюзен, поверь… — И она поверила. — Но это непросто. Ты снимаешь трубку, там — никого…

— Именно, что кто-то есть! Какой ты! Есть кто-то!

Отойдя от него, Сьюзен выглянула в окно. Увидела семью, обедавшую в квартире через улицу. Там весело хохотали. (Слава Богу, еще кто-то может смеяться!)

— Послушан… — Сьюзен оглянулась на Лу. — Дай мне объяснить, как все происходит…

Лу слушал, не прерывая, почти десять минут, исподтишка взяв Сьюзен за руку, неловко поглаживая ее. На этот раз она выложила все: про Юрия, про Питера и про полицию. По выражению лица мужа Сьюзен поняла — он боится за нее.

— Я и понятия не имел, что зашло так далеко.

— Зашло вот.

Они минутку помолчали, оценивая ситуацию, потом Лу ласково спросил:

— А к доктору этому пойдешь?

— Да. Можно бы и предугадать его реакцию: рассмотрел свидетельские показания и вынес вердикт: невиновна в силу помутнения рассудка.

Специалист, к которому направил ее Питер, был на удивление молод, едва в возрасте Сьюзен, но за несколько лет работы врачом уже приобрел вид непререкаемого превосходства. Она рассказывала ему о звонках, пристально следя, не промелькнет ли проблеск недоверия на самодовольном лике. Он просто слушал и кивал, точно ему сообщали симптомы обыкновенной простуды. А потом посыпались тесты. Устойчивость, глаза, слух, вкусовые ощущения (кислое или сладкое? горькое? приятное?), осязание (тепло, прохладно, шершаво, гладко?), чувство цвета (какой из голубых больше всего похож на этот?), обоняние (цветы, мыло, духи?). И вопросы (головные боли? боли в позвоночнике? усталость? цветовые вспышки? онемение в пальцах рук и ног? бессонница? ночные кошмары?). Десятки аппаратов щелкали перед ней, стопа бумаг росла.

А потом, когда обследование закончилось, он улыбнулся в первый раз (кто бы мог подумать? какая симпатичная улыбка!) и отпустил ее, вспомнив, чуть ли не случайно, что ей еще надо зайти к медсестре на анализы крови и мочи. Сьюзен вернулась домой и остаток дня провела в постели, пусто глядя в телевизор.

7

Грянули предупреждения.

Сьюзен провела на работе омерзительный день. Раза три, не меньше, забегала Моди, тревожно жалуясь на ее частые отлучки, и с рисунком не клеилось. Уже в полпятого Сьюзен сбежала, виновато оглянувшись, нет ли поблизости Моди, и отправилась на метро.

В Бродвейском поезде ненормальных как всегда хватает, пассажиры смотрят строго перед собой, стараясь не коситься на соседей из боязни — вдруг воспримут как оскорбление. Стоящие качаются взад-вперед, выбирая положение поустойчивее. И, конечно же, непременный сумасшедший тут как тут. Сидит в сторонке, ораторствует в пространство. Поезд остановился на 66-й, с закрытыми дверями. Сьюзен сидела лицом к платформе, наблюдая, как столпившиеся у дверей ждут, когда же откроют. У некоторых лица озадаченные, у других — раздосадованные, но большинство смотрят равнодушно. Сьюзен обежала взглядом платформу: реклама, афиша, киоск, где две пожилые темнокожие дамы раздают значки; дверь мужского туалета, телефоны на стене…