Зацветали яблони - Валентина Дорошенко

Белик мечтает стать мотогонщиком, видно, хочет сделать мне приятное. «Зря, — говорю ему. — Будешь попусту рисковать жизнью. Иди лучше в бокс. Там хоть учат сдачи давать». Но Белик не слушает. А сама я хожу в секцию фехтования. Там тоже учат давать сдачи. «Шаг! Выпад! Коли!» В этой жизни надо уметь давать сдачи.

И еще я терплю Вовку за то, что он не предатель. Не то что близнички Ширяевы. Если класс решит: «контрольную не сдаем» или «айда с физкультуры на мультяшки» — Шири ни за что не поддержат. «А мы не пойдем!» — пропищат дружным дуэтом. Еще и нашей химозе наябедничают.

А Белик — нет. Вот и сейчас. Видел ведь, куда я побежала, а матери не выдал. На него можно положиться. «А это сейчас так редко», — как пишут в газетах.

Возьму и скажу ему, какой он надежный, какой замечательный человек. Пусть знает, что порядочность иногда ценится в этом мире. И надо сказать именно сейчас. Потом может быть поздно. Я-то знаю, что такое запоздалая информация…

…Серый зимний день. За окном воет ветер. Мы с матерью сидим за одним столом: я — над уроками, она — над проектом. «Ма, папа скоро приедет?» Отца нет целую вечность. «Не знаю. Он — на сборах», — объясняет мать.

И вдруг слышу — кто-то вставляет ключ в замок. Срываюсь с места, бегу в коридор. Так и есть — отец! «Папка! Папка! Наконец-то!» Отец подбрасывает меня под потолок, ловит и держит на вытянутых руках. Я запоздало взвизгиваю, хватаю его за волосы, такие густые, что даже снежинки не успели растаять. Отец опускает руки, прижимает меня к себе. Его кожаная куртка пахнет морозом, бензином и чем-то еще родным и приятным. «Ма, ма, ну скорее же! Ну ведь папка приехал», — кричу во все легкие.

Но мать не торопится. Выходит из комнаты и останавливается на другом конце коридора. Молча глядит на отца и только все туже натягивает на плечи свой белый оренбургский платок. Отец тоже молчит. Тоже смотрит на нее. А потом почему-то опускает глаза…

А вскоре опять исчезает. В то лето на дачу мы не поехали. Мать сказала:

— Твой отец, Юлька, больше не приедет.

— Как это «не приедет»?

— Так… Нет у тебя больше отца.

— Как это «нет»?

До меня не сразу дошло, что отца я больше не увижу. А потом дошло:

— Погиб?

— Да… Погиб во время кросса, — выдавила из себя мать.

Я убежала и заперлась в своей комнате. Целый день мать не могла ко мне достучаться, а к вечеру сломала дверь. Говорят, у меня началась сильная лихорадка, хотели положить в больницу. Но мать не дала. Сама выходила.

Когда поправилась, я часто вспоминала эти слова — «погиб во время кросса». И даже чуточку гордилась, потому что это звучало почти как «погиб смертью храбрых». А оказалось — мне соврали. Обманули и предали. И узнала я об этом только полгода спустя. И не от матери, не от кого-нибудь из близких. А от одной из близничек. Когда Ширя-штык подстерегла меня по пути в школу. «Ой, что я знаю! Что знаю! Я знаю, с кем он тогда был!» — «Кто „он“?» — не поняла я. «Ну, твой отец». — «Когда „тогда“?» — «Ну, в то лето. В Гагре. Он был с моей двоюродной сестрой Танькой».

— Врешь! Он погиб геройской смертью.

— Сама врешь! — надула губы Ширя-штык и заторопилась рассказать мне то, что удалось ей подслушать: отец не разбился на своей «Яве», но попал в аварию. В горах, на извилистых Кавказских дорогах. И приехал туда он не на сборы, а для того, чтобы показать Таньке, манекенщице из Дома моделей, систему ресторанного обслуживания в солнечной Грузии. Таньку выбросило с заднего сиденья на развесистую крону какого-то дерева, и она отделалась легкими ушибами. Отец пострадал больше. Долго лежал в больнице, но теперь уже все в порядке. Здоров, живет с молодой женой Татьяной в той же Гагре.

— Танька пишет, что он стал пить. «Но я его отучу…»

Ширин острый, как штык, нос дергался от удовольствия. Ох, как мне хотелось съездить по этому противному длинному носу, расплющить его, вбить его в ее противное лицо, чтобы он уже никогда, никогда в жизни не торчал и не дергался. Расколотить, расколошматить всю ее отвратительную прыщавую рожу.

Но я сдержалась.

— Врешь, — сказала ей холодно. — Мой отец погиб во время ралли. В Индонезии, близ вулкана Килиманджаро.

— Врешь, Килиманджаро в Африке, — ее узкие глазки сделались еще уже.

— В Индонезии тоже есть, надо бы знать. Недаром у тебя по географии сплошные пары с натяжкой… — мне даже удалось усмехнуться. — Отец был лидером международных соревнований. Но один из иностранцев, Ли-Чхи, кажется, сделал завал. Отец через него перескочил, но его стало крестить на колее. А потом подсекло на льду. Слетела цепь, и его поволокло, мотоцикл впереди, а он под ним, на льду…

— Врешь! — завизжала Ширя-штык, — в Индонезии — и лед?! Врешь!

— Дура! Это же международные соревнования, искусственный лед. Специально сделали. Чтобы повысить степень сложности.

Я вынуждена была выворачиваться и терпеть перед собой эту мерзкую мордофизию. Все потому, что они мне ничего не сказали. Ни мать, ни отец. Ведь он мог бы прийти, взять меня на колени: «Понимаешь, Юлька, так уж получилось: крутой поворот». И я бы все поняла. И может быть, даже простила. Ну пусть не сразу, потом… Во всяком случае, это было бы честно. И достойно лучшего гонщика. А не так унизительно, как теперь…

— …а еще там было два трамплина и два поворота. Его подсекло на последнем круге, бензин из бака вылился прямо на отца. Одежда на нем воспламенилась от случайной искры, и в считанные минуты его не стало, — продолжала я разворачивать перед Ширей картину его геройской гибели. Ширя и не верила, и в то же время верила, стояла и обалдело хлопала своими щелочками. — А прах, по его желанию, развеяли в море, а часть утопили в реке. В этой… Гвадалквивир.

— Врешь! — завизжала Ширя-штык. — Гвадалквивир в Испании. Еще песня такая есть!

— Ну и что? В Испании, конечно. В Андалузских горах. Отец всегда любил Андалузские горы. Посмертно его наградили орденом Почетного легиона. А нам с матерью до сих пор поступают соболезнования от друзей и знакомых покойного со всего мира. В частности, из штата Вирджиния. Вчера, например, принесли конверт с королевской печатью…

— Врешь! Все врешь! — Ширя вопила на всю улицу.

— …на английском языке. В письме, в частности, говорится: «Dear Mrs and Miss Slavin, I was so very shocked to hear of the sorrow that has come to yоu…» Понятно? Нет? Ладно, скажу то же самое по-французски: «Моn chere ami, Юлька! Je suis tres heureux… нет, tres malheureux…» Теперь ясно? Опять нет?! Тупая же ты, Ширя! Ладно, переведу. На нашем родном языке это значит, что ты, Ширя, подлая врунья. Нахалка и врунья! Теперь поняла?

Я повернулась и твердо пошла прочь.

Мать до сих пор не подозревает, что мне все известно. Если бы она только знала, как трудно мне было не расцарапать Шире лицо, не размозжить ее гнусную голову. Если бы она знала, что я с честью выдержала эту схватку и вышла победительницей: ведь я отстаивала и ее достоинство.

Но она ничего этого не знала. Продолжает мне врать. И предавать меня. Вначале — отец, теперь — мать. Ну ничего, я им когда-нибудь скажу, все скажу, что я о них о всех думаю. На русском, французском, английском и испанском — на всех языках славяно-романо-германской группы. А если не поможет, то выучу еще и эсперанто, damen it all!

По-английски выругалась, наверно, вслух. Потому что Белик вдруг остановился и уставился на меня во все глаза.

— Прости, Белик, это не тебе. Тебе я хотела сказать… Ты мировой парень, Белик. Знаешь, давай зайдем в магазин. Я вчера там арахис видела, ты его любишь…

Мини-Мила

— Эй, парень, сигаретка есть?

Мини расправляет свои широкие, как футбольное поле, плечи, делает глубокую затяжку и молча в упор смотрит на собеседника.

— Ты что, оглох? — возмущается тот.

Наконец она достает из заднего кармана джинсов сигареты и, презрительно сплюнув, изрекает:

— На, бери. Только я не «он», а «она». — И с нескрываемым наслаждением наблюдает, как до него доходит истина: ее принадлежность к прекрасному полу.

Мнни-Мила была раза в полтора выше самой рослой из нас. И раза в два толще самой толстой. Ее часто принимали за парня, за слишком толстого мальчика. Она не обижалась: ей нравилось ставить людей в тупик. И в то же время Мила считала, что все ее любят. Мы в группе старались поддерживать эту иллюзию. По-своему мы ее, конечно, любили и оберегали. Но это была любовь-жалость, скрывающая собственное превосходство. Мне это удавалось, очевидно, больше других. Поэтому Мила считала меня лучшей своей подругой. Только мне доверила она то, что так старательно скрывала от остальных сокурсников: ее мать вовсе не какая-то шишка в министерстве, как знал с ее слов весь институт, а скромная труженица полей где-то в средней полосе России. Здесь, в Москве, Мила живет у своей больной тетки, которую она буквально носит на руках: в туалет, в ванну, на прогулки. Благо, бог силы дал. А все думали, что она беззаботно живет отдельно от родителей, которые снимают ей частную квартиру — одета она была все же о’кэй!