Не вспомню - Джессика Броуди

Кияна тоже разглядывает медальон.

– Лично мне кажется, что это очень похоже на два сердца, – выдает она свое заключение, уверенно кивая. – Одно поверх другого. Красиво, – и улыбается.

Я еще раз всматриваюсь в символ, стараясь понять, что имеет в виду Кияна. А ведь действительно похоже на два сердца. Одно обычное, а второе перевернутое. И они сплетаются между собой.

– Да, это красиво, – соглашаюсь я.

– Вероятно, вы обе правы, – вмешивается доктор и добавляет снова сугубо деловым тоном: – Полицейские поначалу решили, что имеют дело с антиквариатом. Но поскольку ни в одной базе данных такой предмет не числится, подтвердить его происхождение невозможно.

Как и мое, думаю я, сразу же ощущая особую связь с ним.

Я замечаю крошечную защелку слева, кончиком ногтя поддеваю ее и открываю медальон. И снова мои надежды улетучиваются, когда я вижу, что вырезанная внутри полость совершенно пуста.

– Здесь что-то лежало прежде? – интересуюсь я, бросая подозрительный взгляд на доктора Шацеля.

Он качает головой.

– Медальон уже был пуст, когда вас сюда доставили. Остается предположить, что его содержимое, если оно вообще существовало, потерялось во время крушения.

Еще один кусочек моей личности. Еще одна потеря.

Я закрываю медальон и щелкаю по нему, заставляя пустое сердце вращаться. Серебряная цепочка при этом скручивается вверх, грозя сдавить мой палец.

И только когда скручивание замедляется и медальон начинает вращаться в обратном направлении, я замечаю что-то на его противоположной стороне.

Это гравировка.

Я перехватываю его в движении, подношу совсем близко к лицу и вижу мелкий каллиграфический шрифт резьбы по задней стенке: «C + Д = 1609».

Кияна и доктор Шацель пристально смотрят на меня, ожидая какой-то реакции.

Но я всего лишь снова спрашиваю:

– И что это значит?

Доктор не скрывает разочарования:

– А мы надеялись, что вы сами скажете.

Я же вновь чувствую прилив раздражения.

– Почему мне все постоянно твердят одно и то же? – выкрикиваю я. – Здесь вообще есть кто-нибудь, способный ответить хотя бы на один вопрос?

Доктор сокрушенно мотает головой.

– Простите, но это не математическая или другая научная формула, которая нам известна.

– Эс плюс дэ равно тысяча шестьсот девять, – проговариваю я медленно, буква за буквой, цифра за цифрой в надежде вызвать хоть какой-то отзыв в памяти. То есть в черной пустоте, заменяющей сейчас мой мозг.

И после нескольких томительных секунд что-то начинает происходить. Какие-то знакомые образы вырисовываются перед мысленным взором. Быстрая смена лиц, мелькающих краткими вспышками.

От волнения у меня щемит внизу живота.

Неужели пришло воспоминание? Значит, вот как это бывает?

Да! Я помню. Помню воду. Помню плавающие обломки. Тела. Белый слепящий свет. Голоса.

Как вас зовут? Вы понимаете, где находитесь? Вы хотя бы знаете, который сейчас год?

А потом радостное возбуждение исчезает и появляется ощущение, что из комнаты откачали весь воздух. Поскольку приходит понимание: мне вспоминается только то, что происходило уже после катастрофы.

После того как я очнулась среди обломков самолета, даже о посадке в который я ничего не помню.

– Это число: тысяча шестьсот девять… Оно что-нибудь для тебя значит, милая? – спрашивает Кияна, по-своему интерпретируя странную череду эмоций, читающихся на моем лице.

– Да, – отвечаю я с грустным вздохом. – Думаю, это год.

Глава 6

Соприкосновение

Только через пять дней после крушения они наконец согласились отпустить меня. Потому что неизбежно пришли к тому выводу, который я сделала сразу: со мной все в полном порядке. Необъяснимым образом я выдержала падение с высоты в десять тысяч футов без единого повреждения. Как меня заверили, память непременно начнет возвращаться, и когда это произойдет, я должна немедленно позвонить в больницу или начальнику полиции.

Я улыбаюсь, соглашаюсь на любые их условия, хотя испытываю все меньше уверенности, что это когда-либо случится.

Было бы большим счастьем вспомнить для начала, как меня по-настоящему зовут.

Впрочем, имя Вайолет уже пристало накрепко. Сейчас практически все так обращаются ко мне, и я не возражаю. Имя как имя. Не хуже и не лучше других.

Приезжает женщина из службы социального обеспечения и привозит одежду, которую я смогу носить вне стен больницы. Пару синих брюк – они называются джинсами, простую белую футболку, бюстгальтер, который Кияне приходится учить меня самой застегивать сзади, нижнее белье в красную и оранжевую полоску, носки и обувь на шнуровке с розовыми рисунками в виде стреловидных молний по бокам. Все это не моего размера, за исключением носков, за что дама бесконечно извиняется, бормоча себе под нос:

– Простите, но с размерами мне приходилось действовать наугад.

Я не в обиде, так как очень хочу наконец избавиться от надоевшей больничной пижамы.

Мистер Рэйюнас – тот самый, кто безуспешно пытался найти моих родственников (хотя и обещает не оставлять попыток), сообщает, что теперь меня передают под опеку назначенной государством приемной семьи.

Я понятия не имею, о чем речь, однако смысл происходящего начинает до меня доходить, когда позже днем в мою палату входят женщина и мужчина, представившиеся как Хезер и Скотт Карлсоны. Они показывают мне фотографии дома, который расположен в 175 милях к северу отсюда, переднюю лужайку с веревочными качелями, свисающими с дерева, и мальчика с большими голубыми глазами и растрепанными белокурыми волосами, которого они называют своим тринадцатилетним сыном Коуди.

Вот составляющие моей временной семьи. Моей временной жизни. Предполагается, что там я должна чувствовать себя как дома до тех пор, пока не найдется мой настоящий дом.

Я всматриваюсь в их искренние добрые улыбки, читаю немудреный язык их жестов и решаю, что меня, вероятно, могли отправить и в гораздо более неприятное место. К тому же других вариантов, собственно, и нет, а я отчаянно хочу выбраться из больницы.

– Мы остановили свой выбор на Карлсонах не в последнюю очередь потому, что их дом находится в достаточно уединенном месте, – объясняет мистер Рэйюнас. – Они живут в маленьком городке, который называется Уэллс Грик. Это на центральном побережье Калифорнии. Никто за пределами этой комнаты не будет знать вашего местонахождения. Как вы, вероятно, поняли по телевизионным трансляциям, средства массовой информации устроили вокруг этой истории настоящий цирк. А нам хотелось создать вам все условия для полного покоя. Хезер и Скотт позаботятся о том, чтобы о вашем к ним переезде никто не пронюхал. Мы же тем временем всеми силами продолжим поиски вашей семьи.

Он подписывает документы и возвращает их доктору Шацелю, который выглядит весьма недовольным. Кажется, будь это в его власти, я бы проторчала в больничной палате до полного выяснения всех обстоятельств.

Мне остается только радоваться, что решение принимал не он.

– Нам не нужно помочь вам упаковать вещи? – спрашивает Хезер Карлсон, подходя к моей кровати и снова улыбаясь.

Я качаю головой и показываю ей медальон в форме сердца, который сжимаю в кулаке.

– Это все, что у меня есть.

Хезер закусывает губу и возвращается к мужу, уже сожалея о своем вопросе. Тут в комнату входит Кияна с большим коричневым бумажным пакетом.

– Здесь одежда, в которой ты была, когда тебя нашли.

Я заглядываю внутрь и вижу какие-то тряпки из темно-серой ткани, аккуратно сложенные плотными квадратами. Нужно будет внимательнее все это осмотреть позже, решаю я про себя.

– Но на твоем месте, – продолжает Кияна, кивая на пакет, – я бы обзавелась новым гардеробом. Прямо скажу, не самые элегантные вещи, какие мне доводилось видеть.

– Мы вместе поедем и купим вам новую одежду, – тут же с энтузиазмом вмешивается Хезер.

Я стараюсь улыбнуться в ответ:

– Спасибо.

– Мы будем очень скучать. – Кияна делает шаг вперед и обвивает меня руками, а потом крепко сжимает их. Я каменею. Она впервые прижимается ко мне так плотно. Впрочем, ничего подобного прежде не делал и никто другой. Обычно она лишь легко касалась меня рукой или осторожно проводила пальцем по щеке. Исходящий от нее запах буквально парализует. Я не в состоянии пошевелиться. Мной овладевает жгучее стремление вырваться, оттолкнуть ее от себя.

Однако почти сразу где-то в моих ступнях зарождается приятное чувство, постепенно поднимается вверх, овладевая целиком и заставляя почти мгновенно расслабиться. У меня тяжелеют веки. Такое ощущение, что трудно держать глаза открытыми. Я и не хочу держать их открытыми. Веки опускаются, а все тело вдруг теряет устойчивость. Но прежде чем со мной что-то и в самом деле происходит, Кияна разжимает руки и отходит в сторону.