Поводырь - Евгений Васильевич Акуленко

Праник растерялся.

– Дык, я куда иду, сам не знаю…

Он привык скитаться в одиночестве. За себя одного отвечая, и на себя одного полагаясь. Попутчик в планы как-то не входил. Оставалось придумать вескую причину, чтобы вежливо китайца спровадить.

– Возьми, – Цин склонил голову в поклоне.

И этот жест обезоружил Праника совершенно. Он проглотил слова, застрявшие в горле, и вздохнул:

– Ну, пошли…

Старые дороги Праник не любил. Таскается по ним всякий сброд: одинокого путника распотрошить, если повезет, а чаще поскоблить по старым автомобилям. Там подбирать уже давно нечего, но ни на что более фантазии не хватает. Это как холостяцкая яичница: открыл холодильник, почесал яйца, закрыл холодильник. Ритуал… Поэтому, коли лежал путь вдоль какого-нибудь заросшего шоссе, предпочитал Праник топать стороной, метров за сто, лесом, кустами, оврагами. На причитания китайца внимания не обращал, так меньше риск нарваться на засаду.

Подал сигнал наладонник, указывая на чужое присутствие вблизи дороги. Объект в единственном экземпляре, с места не двигается. Праник замедлил шаг, задумчиво постукал ногтем по светящемуся пятнышку. Будь на мониторе точек пять-шесть – это какие-нибудь козлы караулят прохожих, к бабушке не ходи. А здесь… Снайпер-одиночка? Праник опустил флажок предохранителя и бесшумно двинулся к обочине по широкой дуге, не слишком полагаясь на оценки наладонника с куском железа в плате.

В стороне от дорожного полотна стояла огромная высохшая липа. Под раскидистой кроной без листьев, привалившись спиной к стволу и закрыв глаза, неподвижно сидел старик. Подле на холодной земле скрючилась девчушка лет четырнадцати. Праник закинул автомат за спину и негромко покашлял. Девчушка встрепенулась и уселась, обняв колени. Ее била крупная дрожь. Сама щуплая, бледная, острые плечики выпирают, глазища карие огромные. Постатомное дитя, никогда не видевшее солнца. Такие отчего-то напоминали Пранику ростки проросшей в погребе картошки.

– Чего трясешься?

– За… замерзла.

– А это кто с тобой? – Праник опустился на корточки.

– Дед. Он спит.

– Давно?

Девчушка кивнула.

Давно… Праник пощупал старику пульс. Закоченел уже.

– Как звать тебя?

– Аня.

Праник снял с мертвеца потертый пиджак, стащил свитер, штаны.

– Вот. Давай-ка одевай, Аня. Ему без надобности уже…

Повернулся и, не говоря ни слова, отправился обратно в лес, туда, где ждал китаец. Старик в семейных трусах и грязной майке так и остался лежать под высохшим деревом, острый подбородок его смотрел прямо в небо. Была мысль похоронить, но Праник ее отверг. Смысл? Ему усердствовать, зарывать, зверушкам откапывать потом. Нынче ни сил не хватит всех упокоить, ни земли… Вскоре догнала Аня, тихонько пошла позади. Молчал и Праник. Он не звал с собой, но и прогнать прочь не мог. А кто бы смог?

Дед Ане родным не был. Просто прохожий, к которому девчушка прибилась некоторое время назад. Тихая, внимательная, она послушно исполняла все поручения, на трудности не жаловалась, на судьбу не роптала.

Родителей своих Аня не знала.

– Мама, – однажды продемонстрировала бережно хранимое в недрах куртки фото.

Старую журнальную вырезку с улыбающейся белокурой Мэрилин Монро.

– Красивая, – Праник кивнул.

На сердце отчего-то снова накатила тоска. Захотелось завыть. От бессилья, от безысходности. Что же мы сделали?.. Что же мы сделали с собою, сволочи?..

Поселением это можно было назвать вряд ли. Скорее уж лагерем: несколько землянок посреди соснового бора, на крутом берегу мелкой извилистой речки. Праник рассматривал через бинокль сохнущее на веревках тряпье, выводок тощих чумазых детей, что тыкали прутиками с насаженными лягушками в чадящий сырыми дровами костерок. У воды стояла туристическая баня – пирамида из камней внутри каркаса, обтянутого мутной рваной пленкой. Но первым бросался в глаза врытый на пригорке посеревший от времени и дождей столб с какой-то резьбой. Издали он напоминал слегка покосившуюся ракету на стартовом столе, а все больше, надо признать, символ учения товарища Фрейда.

Наладонник насчитал присутствие полутора десятков душ, территориально все в куче, кроме одного. Какой-то обморок, вероятно часовой, шарахался вокруг лагеря по стохастической траектории. Вероятно, сторожил. Устраивать с ним предварительную встречу Праник не стал – просто было лень бегать. Не скрываясь, направился прямиком к землянкам, китаец и девушка шли следом.

По ходу обнаружилась еще одна интересная деталь: с реки не видать, но лагерь опоясывал высоченный частокол с широкими воротами. Хотя для верности следовало сказать: «опоясывал бы». Будь он достроен. Толстым строевого леса столбам с заостренными верхушками позавидовал бы какой-нибудь форт, если бы не одна деталь. Частокол тянулся в обе стороны от ворот на несколько метров и заканчивался ничем. Дальше через равные промежутки шли тычки, обложенные булыжниками, всем своим видом заявляя: забору быть! Праник прикинул, что такого количества бревен с лихвой хватило бы на добротную избу. Или даже на две. А для полного обеспечения проекта пиломатериалами пришлось извести на корню лес в радиусе метров ста. Над воротами на двускатной крыше красовалось не без труда и таланта вырезанное солнце посреди густой росписи языческой символикой. В любом случае, ворота с участком частокола представляли собой наиболее знаменательное и монументальное сооружение в лагере.

Едва завидев чужаков, местные подняли гвалт, замахали руками, забегали. В итоге окружили со всех сторон, угрожающе выставив оружие. Кто-то держал охотничье ружье, кто-то лук с натянутой тетивой, кто-то и вовсе топор или кол. Аборигены смотрели враждебно, но без ненависти. Скорее, в глазах их читался страх. Мужчин и женщин поровну, все примерно одного возраста, лет тридцати-сорока, едва ли старше. Все, включая детей, увешаны фенечками, амулетами, побрякушками, в волосы вплетены разноцветные полоски, перышки, цветы и Перун знает что еще. Многие носили на голове обручи, типа, древние славяне. В общем, фрики на вольном выпасе.

Пауза затянулась, требовалось что-то сказать. Праник и брякнул первое, что пришло на ум:

– Азъ есьм… Житие мое…

Несколько секунд присутствующие недоуменно хлопали ресницами, а потом грохнули взрывом хохота. Обстановка разом потеплела, тетива ослабла, ружья глянули в землю.

– Это не бандиты, – вперед выступила высокая стройная женщина. – Вы же не бандиты?

– Не, – Праник качнул головой, – не бандиты.

Гостей усадили к костру, на огонь отправилось черное видавшее виды ведро, в которое густо полетели пучки трав.

– Чай будем пить, – обнадежила женщина.

Звали женщину вполне себе нормально: Милой. Не Милославой, не Радомирой и не Кленой, как можно было предположить относительно окружающего антуража. Имени своему она вполне соответствовала: личиком симпатичная, голос – низкий приятный. При всем при прочем впечатление кисейной барышни Мила не производила. Сможет, поди, и землянку вырыть, и шкуру с зайца снять, и ножиком с берестяной рукояткой, что висит на поясе, воспользуется, если нужда встанет. В общем, Праник бы