Русская печь - Владимир Арсентьевич Ситников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда кончится война, вернусь домой. У меня будет медаль или даже орден, и никто меня не заругает за то, что я бросил учебу. Даже математик пожмет руку и скажет:
«А я не думал, что ты такой смелый».
Дома я ушел на террасу и, взяв домбру, стал разучивать «Раскинулось море широко». Распелся и разыгрался так, что даже самому стало нравиться. Сейчас бы для проверки сходить к госпиталю и спеть там. Но тогда потребуется отдать Фиме деньги. Он обязательно спросит, принес ли два червонца.
«A-а, семь бед — один ответ, — снова решил я. — Все равно сегодня вечером уеду на фронт. Мама не будет меня ругать, если я возьму баночку варенья, которую приберегает она для папы». Я достал из сундука из-под белья черничное варенье и сунул банку в карман. Пусть этот картежник подавится, но зато я верну ремень и расплачусь за кепку.
Фима сидел в яме, привычно тасуя карты. Он небрежно подкинул банку, и она исчезла у него под рубахой.
— Квиты, — коротко сказал он.
— А ремень?
— Какой ремень?
— Мой.
— A-а, тот ремень! Ты знаешь, я его проиграл. Пришел тут один шулер, обчистил меня. Ну, ты же знаешь, не всегда везет.
— Верните мне тогда варенье, — сказал я.
Я ведь собирался на фронт и должен быть решительным. Кроме того, ремень — папин подарок.
— Ну ты и ушлый, я вижу, — сказал Фима. — Так ведь не делается. Я поверил тебе в долг, а ты совсем меня обобрать хочешь. За кепочку это.
Издевался Фима надо мной или правду говорил, я не понял. И ремень-то он, наверное, не проиграл. А такой был отличный ремень! Все мне завидовали. Пряжку я каждое утро драил наждачной бумагой.
Пришел Сергей Антоныч. Фима сразу смылся. Наверное, боялся, что я пожалуюсь ему.
— Играешь? — спросил Сергей Антоныч.
— Немного.
Когда раненых собралось побольше, я сел и потренькал на домбре. Хотел сыграть «Раскинулось море широко», но почему-то получилось у меня куда хуже, чем дома. А петь я совсем не смог. Видно, расстроился из-за этого Фимы. Раненые подбадривали меня: не робей, мол, Паша, пой. Я снова взялся играть.
— Что-то ты изрядно подвираешь, братец, — сказал Сергей Антоныч.
Он взял домбру. Чувствовалось, что инструмент попал в умелые руки. Быстренько настроил его и стал наигрывать. Да еще как!
Медсестры и санитарки рады стараться, тоже прибежали к яме. Стоят, обнявшись, раненые притихли, шикают на картежников. Здорово играл Сергей Антоныч. То весело, то печально, но так легко, будто артист.
Медсестры захлопали в ладоши:
— Браво, больной! Браво! Еще, Сергей Антоныч!
Сергей Антоныч сыграл, а потом протянул домбру мне:
— Ну, теперь ты, Павлик!
Но после Сергея Антоныча я, конечно, не мог играть. И не стал. Ах, если бы знал Сергей Антоныч, какой красивый мой план разрушил он своей игрой! Теперь никуда мне ехать не придется. Теперь я понял, что не буду петь и играть на домбре в эшелонах, не уеду на фронт и не получу медаль, за которую мне бы все простили.
Сергей Антоныч положил мне на плечо руку.
— Я тебя хотел давно спросить, Павлик, ты разве в школу не ходишь? Что-то все время ты здесь.
Начиналось самое опасное. Дотошный Сергей Антоныч добирается до сути. Я сказал, по-моему, самое удачное, чтобы отсечь все вопросы:
— Я ведь на завод поступаю. Мне уже Андрюха место подыскал. Токарем буду.
Сергей Антоныч выпрямился, поправил на лысой голове пилотку.
— Может, и токарем, но ведь шестой-то надо закончить. Последние дни учебы остаются. Что же так-то? С математикой, наверное, не в ладах?
Откуда-то он знал, что у меня плохо с математикой. Наверно, из-за того, что я теорему «пифагоровы штаны» не знаю. А может, ему кто из ребят сказал.
Я кивнул: да, плохо, мол, с математикой.
Быстрый взгляд Сергея Антоныча что-то ухватил. Сергей Антоныч сказал, положив мне руку на плечо:
— Я тебе не буду говорить, что надо обязательно учиться, что математика нужна летчикам, артиллеристам, танкистам. Все это тебе известно, слова ни к чему. Вот сейчас же мы двинемся с тобой в школу и поговорим с директором, с учителями. Ты должен, Паша, преодолеть это малодушие, и все будет просто. Понимаешь?
Сергей Антоныч смотрел на меня так, словно ему было больно.
— Ну, двинулись?
— Я на завод работать пойду, — упрямо повторил я.
— Закончи семь классов и куда хочешь иди, а недоучкой нельзя. Ты понимаешь, нельзя тебе уходить, не окончив шестой класс.
— На заводе карточку рабочую дают. Семьсот грамм, — бил я на свое.
Сергей Антоныч крякнул. Это было серьезно. Хлеб — дело нешуточное. Без него умрешь. Однако от своего не отступался.
— Но за шестой-то ты должен сдать. Пойдем!
Меня прошиб пот: этого еще не хватало!
Мы брели по обдутым ветром тропинкам. Деревянные тротуары зимой жители растащили на дрова, и все время приходилось по-заячьи прыгать. Я это делал легко. Держал дурацкую домбру в руках и прыгал. А Сергей Антоныч ведь был на костылях. Лицо у него покраснело, из-под пилотки катился пот.
— Далеко же школа у вас, — отирая платком лоб, сказал он и, облюбовав крашеное крылечко, присел, свернул цигарку и закурил.
— Письма-то есть от отца?
— Нет, — сказал я. — Давно нет.
Сергей Антоныч вздохнул. Меня жалел, а мне же хуже хотел сделать.
Я сидел на ступеньку ниже и глазел на скворца, то и дело подлетавшего к своему домику. Наверное, скворчиху кормит, пока она птенцов высиживает. Для своих будущих деток старается. У них и мать и отец. А я вон без отца. Мать и та на лесозаготовках. Горькая у меня житуха.
В это время появился Шибай. Толстое коротконосое лицо сияло. Он шел довольный, руки у него были заняты какими-то коробками. Вот когда настало время посчитаться с ним! Я не посмотрю, что здесь Сергей Антоныч. Врежу как следует по уху за то, что мыло мое украл, и за учителев шлем. Я вскочил и подлетел к Шибаю.
— A-а, это ты! А ну, отдавай, ворюга, мыло!
У Кольки в глазах смятение. Он отскочил от меня.
Я успел только мазнуть его
