Русская печь - Владимир Арсентьевич Ситников

сруб, скрипнули полевые ворота. Это я побежал на пруд с рябиновым удилишком ловить для селянки усачей. Сан помахал мне рукой. Худой, весь в белом, он казался высоким-высоким.

— Почто не по-городски встаешь? Спать надо.

Глуховатый голос его прозвучал гулко. Сан, находясь еще под впечатлением тишины, перешел на шепот:

— Прибегай, на Плилях косить ноне станем. Рой пчелиный там я приметил. Меду отведаешь.

Над гладью пруда, как над согревающимся чугуном, курится пар. Поплавок гулко булькает, падая на воду. Теперь держись! Усачи у нас не привередливые. Знай таскай. Они дерутся из-за моего сонного червяка. В этой кутерьме, которая видна сквозь слой отстоявшейся за ночь воды, иногда зацепишь рыбешку не за губу, а за бок. Будет потом рассказов.

В Плилях — цепью мужики в цветных рубахах. Вжикают косы в густой траве. Косцы идут напористо, один подгоняет другого.

— Эй, пятки береги! — покрикивает злой на работу старик Митрий Арап. Он от молодых не отстает, широко размахивая косой-литовкой.

Отведав черного с горчинкой дикого меда, обегав все ельники и веретеи, к вечеру утихомирившиеся, мы сидим на завалинке, стращая друг друга всякими россказнями.

В это время возникает многоголосая песня. Поблескивают литовки и горбуши, идут домой косцы. Песня кажется необыкновенно ладной и красивой, нарядной, с подголосьями, зачинами и повторами. Дом от дому она все мелеет, мелеет, и вот уже у крайней избы допевает ее одна Вера-почтальонка, озорная одинокая молодуха. Мы лезем спать на сеновал, путаясь в одежинах, забредая на четвереньках в душистые суметы свежего сена.

Нас с Андрюхой не беспокоило даже то, что дедушка почти вовсе не может ходить: на ровном месте одышка перехватывает горло. Он останавливался, прижав руки к груди, на бледном лбу выступал пот. Жалко его было. Сумку с инструментами я у него забрал. А ему, наверное, и пиджак свой было тяжело нести на плечах.

Прошлой зимой дедушка работал в эвакогоспитале. Дел в пятиэтажном школьном здании, приспосабливаемом под лазарет, было невпроворот. Он ставил заборки в помещении, на пронизывающем ветру стеклил окна. Там его и просвистало. Дома он обогреться не мог, потому что дров для большой печи не хватало и мы топили маленькую чугунную «буржуйку». Дедушка считал, что не имеет гражданского права уйти на бюллетень: вот-вот привезут раненых, а еще остеклены не все рамы. Когда слег окончательно, только крупных пять, а то и шесть болезней насчитал врач. Вывели его на инвалидность.

— В деревне, Фаддей Авдеич, вылечишься, — уверял дедушку Андрюха.

И дедушка полон был надежды, что его оздоровит и оживит родная сторона.

Через стадиончик мы прошли на всполье. Здесь в полосатых халатах и тюбетейках с винтовками наперевес бегали узбеки-новобранцы. Видимо, они не могли привыкнуть к военной форме или просто ее не хватило, но так, в своих полосатых халатах и тюбетейках, они и учились военной премудрости.

— Эх, через четыре денечка и я так потопаю! — с грустноватой удалью сказал Андрюха и крикнул новобранцам: — Салям алейкум!

— Алейкум! Алейкум! — загалдели те, радостным взглядом провожая Андрюху.

Потолкавшись с час на устланном человеческими телами вокзале, мы поняли, что до прихода вечернего рабочего поезда никуда нам не уехать, что один из четырех Андрюхиных дней так и пропадет в бесполезной суете.

Настырно совавшиеся, горбатые от мешков женщины и подростки, полные желания как можно быстрее сесть в какой-то свой поезд и ехать, тоже в конце концов понимали наивность затеи и опускались на пол. В зале становилось все теснее.

Дедушка присел на сумку с инструментом, откуда-то достал томик Даля. Он всегда читал, когда была свободная минута, читал даже при коптилке по вечерам. А теперь предстояло сидеть до самого вечера. Много он сможет прочесть. Не одну книгу взял с собой.

Наступало оживление только тогда, когда в кассовой амбразуре раздавался суливший какую-то надежду деловитый щелчок. Но это открывалось окошко для шагающего через тела военного. Мы же были досужие, не идущие в счет люди.

На перрон никого не пускали. Через вокзальное окошко были видны исхлестанные в щепу вагоны, попавшие под бомбежку, счастливо сохранившиеся полувагоны с ничем не прикрытыми станками. Прямо у этих станков сидели закопченные люди. Видимо, с тех, эвакуировавшихся заводов. Им уже пригляделись вокзалы и города. И наш ничем не выделяющийся среди других город пригляделся.

Подкатывали запыленные поезда с забинтованными ранеными, которых выгружали решительные санитарки и сандружинницы. Были и поезда с танками в брезентовых попонах, с зачехленными пушками. Эти шли на запад.

В пассажирские поезда пускали людей по строгим бумагам. У нас не было никаких бумаг. Нам полагалось ждать свой медлительный рабочий поезд.

Однако Андрюха сидеть не хотел и ждать не хотел. Он потолкался около дверей, сунулся на перрон, но его не пустили. Он не смутился. Отошел к бачку с водой и, поставив меня перед собой, велел изображать непринужденность. Будто я стою и стою. Просто так. Сам же он, поглядывая по сторонам, начал отламывать от цепи изжученную алюминиевую кружку. Тоже польстился на что.

— Зачем тебе такая? — хотел я разговорить его.

— Стой, тебе говорят! — злым голосом приказал Андрюха.

Я вспотел от напряжения. Мне казалось, что сонный милиционер сквозь меня видит, как Андрюха отламывает кружку, а сухорукий мужик с нервным лицом сутяжника вот-вот подойдет напиться и закричит: «Держите! Они кружку хочут увести! Они…»

Наконец Андрюха отломал кружку и, спрятав ее в карман, потащил нас через черные от угля и шлака дворы, через ржавые железнодорожные пути с теплушками, в которых жили люди. Неожиданно мы оказались на деревянном просторном перроне, к которому только что подошел пассажирский поезд.

Андрюха нам отдал свою котомку, приказал пролезть под вагонами и ждать его на другой стороне поезда. Он откроет дверь, и мы поедем.

Сам он сунул в карман свою кепку, налил в кружку кипятку и, обжигаясь, покрикивая на ходу: «Эй, расступись, эй, сидора, ошпарю!» — бросился к вагону.

И люди расступались и пропускали его. Даже щеголеватая проводница повиновалась нахальному окрику Андрюхи и посторонилась, освобождая ступеньку на подножке. Видно, решила деваха, что из ее вагона этот балагур с кипятком.

— Приходи чаек пить, дорогуша! — крикнул ей Андрюха.

«Ну и Андрюха! Что тебе артист!» — думал я с восторженным замиранием. Прошел ведь в вагон.

Мы стояли с дедушкой у глухой зеленой стены эшелона, побаивались часового, замершего на площадке товарняка, и ждали, когда Андрюха откроет дверь.

— Не положено ведь в таком-то поезде, уехали бы к вечерку, — запоздало уговаривал меня дедушка.

Я успокаивал его, доказывал, что Андрюхе надо ехать через три дня обратно, нельзя