Это же Патти! - Джин Уэбстер

– Ничего не случилось, – вынуждена была признать Розали. – Наверное, что-нибудь могло бы случиться, если бы я приняла его предложение, но я, как вы понимаете, отказала.

– Но ты была тогда очень молоденькой, – заметила Эвелина Смит. – Ты уверена, что правильно поняла свои чувства?

Розали кивнула с меланхолическим сожалением.

– Да. Я знала, что никогда не полюблю его… он… ну, у него был ужасно нелепый нос. У переносицы он имел одно направление, а потом, будто передумав, указывал в другую сторону.

Ее слушательницы предпочли бы, чтобы она опустила эти подробности, но Розали была скрупулезно точной во всем; ей не хватало художественного чутья, чтобы что-то утаить.

– Он спросил, нет ли надежды, что я передумаю, – добавила она печально. – Я сказала ему, что никогда не полюблю его настолько, чтобы выйти за него замуж, но навсегда сохраню уважение к нему.

– И что он на это сказал?

– Он сказал, что не застрелится.

Последовало глубокое молчание. Розали смотрела на луну, а остальные на Розали. С ее блестящими кудрями и синими глазами она полностью соответствовала их представлению об идеальной героине романа. Они и не думали о том, чтобы завидовать ей; они просто удивлялись и восхищались. Она обладала естественным правом на корону Королевы Романтичности.

Мей Ван Арсдейл, в молчании слушавшая рассказ Розали, первой рассеяла чары волшебной минуты. Она встала, взбила волосы, поправила блузку и вежливо подавила зевок.

– Глупости, Розали! Ты просто маленькая дурочка и зря так много думаешь о подобных пустяках. Спокойной ночи, девочки. Я иду спать.

Она неторопливо направилась к двери, но задержалась на пороге, чтобы небрежно бросить через плечо:

– Мне делали предложение три раза.

Все присутствующие, шокированные этим lèse-majesté[5], ахнули в один голос. Презрение и высокомерие новенькой были поистине невыносимы.

– Она препротивная девчонка, и я не верю ни одному ее слову! – твердо заявила Присцилла, целуя на прощание бедную, сокрушенную горем Розали.

Это небольшое, но неприятное столкновение ознаменовало начало напряженности в отношениях. Мей Мертл нашла несколько сторонниц, а узкий круг близких подруг Розали еще теснее сплотился под знаменем своей королевы. В разговорах с поклонницами Мей они намекали, что романтичность в этих двух случаях была разного свойства. Мей могла быть героиней множества заурядных флиртов, но Розали была жертвой Великой Страсти. И шрам, оставленный этой страстью в душе, бедняжке предстояло унести с собой в могилу. В пылу стремления проявить свою преданность, они игнорировали и кривой нос героя, и открыто признанный самой Розали факт, что ее чувства не были затронуты.

Но Мей все еще придерживала свою козырную карту. Спустя некоторое время распространилась новость, передаваемая по секрету и на ухо. Мей была безнадежно влюблена! И эта любовь не была чем-то, прошедшим вместе с летними каникулами, но оставалась животрепещущим вопросом настоящего. Соседка Мей по комнате просыпалась ночью и слышала, как та рыдает, уткнувшись в подушку. У Мей совсем не было аппетита – все, кто ел с ней за одним столом, могли это засвидетельствовать. Посреди десерта, даже в те вечера, когда подавали мороженое, она часто забывала о еде и, не донеся ложку до рта, неподвижно сидела, глядя прямо перед собой невидящим взглядом. Когда ей напоминали, что она за столом, Мей виновато вздрагивала и поспешно доедала. При этом ее враги недоброжелательно комментировали тот факт, что она всегда приходила в себя раньше, чем надо было вставать из-за стола, и съедала не меньше прочих.

На занятиях по английскому учениц в Св. Урсуле каждую неделю заставляли упражняться в старомодном искусстве написания писем. Девочки писали письма домой, подробно рассказывая о школьной жизни. Они обращались к воображаемым подругам и бабушкам, к братьям, учившимся в колледжах, к младшим сестрам, оставшимся дома. Таким путем они открывали для себя великий секрет литературы: автор убедителен, когда приспосабливает свой стиль к потребностям читателей. В конце концов они доходили до писем с выражением благодарности воображаемым молодым мужчинам за воображаемые цветы. Когда Мей слушала несколько напыщенные выражения, употребленные в этих любезных, приличествующих случаю записках, на ее лице играла презрительная улыбка. А класс, исподтишка наблюдая за ней, всякий раз чувствовал себя глубоко заинтригованным.

Постепенно становились известны подробности этого романа. Возлюбленный Мей был англичанином – она познакомилась с ним на трансатлантическом корабле – и должен был после смерти старшего брата (брат страдал от неизлечимой болезни, которой предстояло свести его в могилу в ближайшие несколько лет) получить титул; хотя какой именно, Мей не уточняла. Но ее отец, суровый приверженец всего американского, терпеть не мог англичан, ненавидел аристократические титулы и заявлял, что ни одна из его дочерей никогда не выйдет замуж за иностранца. А если все-таки выйдет, то не получит в приданое ни цента. Однако ни Мей, ни Катберт даже не думали о деньгах. Катберт и без того был богат. Его звали Катберт Сент-Джон. (Произносится «Синджон».) Всего у него было четыре имени, но только этими двумя он пользовался в обиходе. В это время он находился в Англии, куда его вызвали каблограммой в связи с критическим состоянием больного брата, но кризис миновал, и Катберт скоро должен был вернуться в Америку. И тогда… Мей поджимала губы и с вызовом смотрела прямо перед собой. Ее отец еще увидит!

Разумеется, жалкая маленькая история Розали не шла ни в какое сравнение с волнующей реальностью романа Мей.

Вскоре интрига усложнилась. Изучив список прибывающих трансатлантических судов, Мей объявила своей соседке по комнате, что Катберт уже в Америке. Он дал слово ее отцу, что не будет писать ей, но она не сомневалась: он найдет способ подать весточку о себе. И что вы думаете? На следующее утро она получила букетик фиалок, к которому не было приложено никакой записки. Прежде в школе еще были сомневающиеся… но это осязаемое подтверждение глубокой привязанности сокрушило все остатки скептицизма.

Мей приколола фиалки к платью, когда пошла в воскресенье в церковь. Все присутствующие на литании[6] школьницы самым ужасным образом путались в своих ответных возгласах на призывы священника – никто даже не делал вид, что слушает проповедь, глаза всех были устремлены на лицо Мей, обращенное к небесам и озаренное рассеянной улыбкой. Правда, Патти Уайат отметила, что Мей предусмотрительно выбрала для себя место у витражного окна, где было хорошее освещение, и что время от времени ее затуманенные мечтой глаза пробегали по лицам соседок, чтобы убедиться, что выражение ее лица производит надлежащее впечатление на публику. Но инсинуации Патти были с негодованием отвергнуты всей школой.

Мей наконец триумфально закрепила за собой роль главной героини. Бедной неинтересной Розали предстояло отныне оставаться безмолвной статисткой.

События развивались на протяжении еще нескольких недель, приобретая все более бурный характер. В качестве темы для одной из обзорных лекций, регулярно проводившихся в вечернее время по понедельникам и посвященных путешествиям по Европе, были выбраны английские поместья. Лекция, как обычно, сопровождалась демонстрацией стереофотографий, и, когда на экране возник величественный особняк с террасой и оленями, щиплющими траву на переднем плане, Мей Мертл неожиданно лишилась чувств. Она не снизошла до того, чтобы объяснить причину своего обморока экономке, срочно явившейся с водяными грелками и одеколоном, но позднее шепотом призналась своей соседке по комнате, что это был дом, в котором он родился.

Фиалки продолжали поступать каждую субботу, и Мей становилась все более и более рассеянной. Приближался день ежегодного баскетбольного матча с командой Хайленд-холла, еще одной школы для девочек, расположенной поблизости. Команда Св. Урсулы потерпела поражение в предыдущем году, и, если бы они были побеждены второй раз подряд, это стало бы несмываемым позором, так как школа Хайленд-холл была в три раза меньше. Присцилла, капитан команды, пыталась пламенными речами и суровыми упреками взбодрить впавших в апатию игроков.

– Это все Мей Мертл и ее дрянные фиалки! – с отвращением ворчала она в разговорах с Патти. – Она совершенно лишила всех боевого задора.

Учителя тем временем с тревогой сознавали, что атмосфера в школе становится чересчур наэлектризованной. Девочки стояли повсюду группками, и всех их охватывал явный трепет, стоило лишь Мей Мертл пройти мимо. Школа предавалась вздорным фантазиям и пустой болтовне, которые не способствуют высоким оценкам по латинским сочинениям. Вопрос о том, что же все-таки делать, стал наконец предметом обсуждения собрания встревоженного преподавательского состава. Никакими конкретными данными они не располагали; всё ограничивалось одними догадками, но источник беспокойства был очевиден. На школу и прежде порой накатывали волны глупой сентиментальности; это было заразно как корь. Вдова склонялась к мысли, что простейший способ разрядить атмосферу – это отправить Мей Мертл с ее четырьмя сундуками к родительскому очагу и предоставить ее глупой матери самой разбираться в этом деле. Мисс Лорд, что было характерно для нее, выступала за решительную борьбу. Она была готова положить конец этим глупостям, применив силу. Мадемуазель, которая сама была склонна к сентиментальности, выражала опасение, что бедный ребенок действительно страдает. Она полагала, что сочувствие и такт… Но победил грубоватый здравый смысл мисс Салли. Если душевное спокойствие обитателей Св. Урсулы требует этого, Мей Мертл придется уехать, но она, мисс Салли, считает, что, осторожно применив дипломатию, можно обеспечить и душевное спокойствие обитателей Св. Урсулы, и присутствие в школе Мей Мертл. Надо лишь предоставить это дело ей, мисс Салли. Она прибегнет к собственным методам.