Кривые деревья - Эдуард Дворкин

Выпустив длинную струю дыма, женщины одновременно потянулись к имбирному сахару.

— Как жить? На что надеяться? В чем найти поддержку? — высоко подняв не слишком длинную ногу, патетично спросила Любовь Яковлевна.

— Тебе следует подстричь ногти, — бесстрастно констатировала вторая Стечкина. — И еще… — Придвинувшись к самому уху Любови Яковлевны, она рекомендовала добавочную операцию, совсем уже интимного свойства.

Внимательно рассмотрев указанное место, Любовь Яковлевна вынуждена была согласиться с рекомендацией.

Они поболтали еще немного, и, как всегда, Любовь Яковлевна почувствовала себя спокойнее и увереннее.

Потом наверху, в кабинете-спальне, за поставленным в выступ эркера удобным, со множеством ящичков, письменным столом, Любовь Яковлевна явственно ощущала, как свежевымытая душистым мылом голова наполняется холодной просветленностью. Рука писательницы сама собою потянулась к перу, перо к бумаге… Сейчас, сейчас появятся на свет такие нужные всем, долгожданные строки, они уведут в прекрасный мир гармонии и совершенных отношений, и каждый, проникнувшийся ими, поймет наконец, что должно делать и кто виноват…

Время шло, и чтобы бумага хоть как-то потеряла белизну, Любовь Яковлевна в пушкинском стиле набросала несколько женских головок и, неожиданно — одну мужскую со вьющимися светлыми волосами, прямым носом и странными, проникающими в самую душу глазами. Она никогда раньше не встречала этого человека и не знала, кто он такой.

«Впереди большая любовь», — вспомнилось ей со сладким замиранием.

Предсказание о грядущих суровых испытаниях Стечкина попросту выбросила из головы.

5

Примерно через неделю рано утром Любови Яковлевне позвонили.

Взяв трубку, она спросонья приложила ее к уху, но тут же, подбежав к окну, выправилась и приставила трубку к глазу. Это был сильный оптический прибор, принесенный мужем с завода. Помещенные внутрь стеклышки позволяли четко видеть все даже на значительном расстоянии.

На тротуаре у дома стоял старый письмоносец и, раскачивая в локте руку, тряс звончайшим медным колокольцем. Досадуя на нерасторопную Дуняшу, Любовь Яковлевна самолично сбежала вниз.

Почтенный представитель почтового ведомства, хитро улыбаясь, предъявил ей запечатанный сургучом конверт телесного цвета. Любовь Яковлевна вознамерилась выхватить письмецо, но ветхий старец, помнивший Анну Иоанновну и, вполне возможно, мальчиком, если не юношей, игравший на высочайших коленях, ловчайше упрятал депешу за спину.

— Танцуйте! — со всей серьезностью потребовал он. — Согласно обычаю.

Любовь Яковлевна знала, что, не исполнив нескольких хореографических фигур, письма она попросту не получит. Привыкшая за семь лет к необоримой странности в сущности милого и любящего своего дело ветерана, она выбрала на этот раз не слишком энергические движения менуэта, и старый балетоман, мгновенно уловив характер композиции, недурственно подыграл ей на губной гармошечке.

Как и было заведено, подоспевшая Дуняша поднесла ретивому служащему большую рюмку водки с очищенной на блюдце половинкой банана. Любовь же Яковлевна, торопливо сломав сургучины, скользила взглядом по изящно набросанному тексту.

«…Нельзя не порадоваться прекращению у нас противной брюлловщины. Только тогда забьет у нас живая вода, когда эта мертвечина соскочит, свалится, как струп!» — неизвестно с чего делился с нею Тургенев. Далее было приписано, что роман ее он прочитал и к разговору готов…

…Иван Сергеевич даже рассмеялся от удовольствия.

— Рад… вас… видеть! — прокричал он Стечкиной. — Сейчас… закончу! — В полосатой борцовке с обнаженной грудью, он подкидывал над головою большие черные гантели. — …Девяносто семь… восемь… девять… сто!

Не глядя, отбросив отягощения, Тургенев промчался в ванную комнату, откуда немедленно донесся шум водопада и короткие мощные фырканья. Через минуту, подтянутый и свежий, с каплями в седине, он стоял перед гостьей в мышином облегающем сюртуке, военного покроя панталонах с искрой, свежей белой манишке и в двух галстуках — одном, черном, сверху, другом, белом, снизу.

Она церемонно протянула руку — Иван Сергеевич, не обратив внимания на жест, поймал голову посетительницы и жарко поцеловал за ухом.

В висках у Любови Яковлевны запульсировало, она принуждена была опуститься в кресло, Тургенев с удобностью устроился напротив и размеренно покачивал носами коротких мягких сапог.

— Не выношу, знаете ли, Брюллова, — поморщившись так, будто ему показали дохлую лягушку, раздражительно проговорил он. — Все эти напыщенные Вирсавии, неловкие всадницы, помпезные Помпеи…

— Струп! — вспомнила молодая писательница. — Мертвечина!..

Одобрительно кивнув единомышленнице, Иван Сергеевич выпрыгнул из кресла.

— К делу! Ваш роман…

Пружинисто подойдя к ореховому бюро, он принялся рыться в бумагах.

— «Молочные рассветы»? — спросил он, сбросив верхний слой книг и держа в руке не знакомую Стечкиной папку.

— «Варенька Ульмина», — напомнила Любовь Яковлевна.

Иван Сергеевич, не глядя, отбросил рукопись и снес еще один книжный ряд.

— «Песни П. В. Киреевского»? — поочередно спрашивал он. — «Сто один способ приготовления квасу в домашних условиях»? «Народные песни и свистопляски»?

Расшвыряв с десяток напольных подушек, Тургенев распахнул дверцы шкафа. На пол в избытке просыпались рыболовные снасти, какие-то горшки, пустые пыльные бутылки, охотничье ружье, резиновые болотные сапоги, собачий намордник…

— «Степан Куклоедов»? — гулко выкрикивал Иван Сергеевич из объемистого ясеневого нутра. — «Эмеренция Тиходуева»? «Сестры Ершовы»?

— «Варенька Ульмина», — настаивала Стечкина.

Тургенев вылез из шкафа и сдул пыль с нескольких разрозненных листов.

— «Клара Милич»? — В задумчивости он потер гладкий раздвоенный подбородок. — «После смерти»?.. Нет, кажется, это не ваше.

Внезапно, коротко хмыкнув, он подбежал к незажженному камину и по плечо всунул руку в его глубокий черный зев.

— Есть!

У Любови Яковлевны отлегло от сердца. Это и в самом деле было ее детище.

Отряхнув золу, Тургенев сгреб под себя сколько смог подушек, прилег на коврик и распустил скрепляющий бювар бант.

— «Варенька Ульмина», — задумчиво прочитал он. — Ульмина… Ульмина… Это про юношу, пробравшегося в монастырь кармелиток?.. Ну и натворил он у вас там делов!

Любовь Яковлевна протестующе замахала руками.

— Нет… нет! Девушка… первое робкое чувство… радость обретения, горечь и боль утраты…

— Конечно, конечно! — Вынув из наружного кармана тонкое пенсне, Тургенев заглянул в середину рукописи. — Так… «Обхватив Дмитрия, Варенька в сердцах повалила его на землю и, размахнувшись суковатым поленом, едва не снесла голову незадачливому пылкому кавалеру»… Вспомнил, ну конечно…

Приготовившись говорить, он откинулся на спину и, собираясь с мыслями, чуть прикрыл глаза. По узорчатым светлым обоям, резвясь, прыгали солнечные зайчики. В вазе на ореховом бюро упруго топорщился целый куст свежесрезанных чайных роз, и исходивший от них аромат отменного чая приятно щекотал гортань и ноздри. Иван Сергеевич молчал, его грудь равномерно вздымалась. Повинуясь минутному желанию, Стечкина встала и осторожно вышла в коридор. Самостоятельно разобравшись в планировке помещений, она освежилась и машинально проверила резинку, оказавшуюся на боевом взводе. Вернувшись, Любовь Яковлевна прошла на прежнее место и осторожно кашлянула.

Иван Сергеевич встрепенулся, поводил по сторонам глазами и вытянул из кармана луковицу часов.

— Время полдника! — объявил он, исчез и тут же появился с уже знакомым гостье передвижным устройством.

Сервировочный столик был уставлен запотевшими бутылками пива, в центре его размещались выложенные на блюде любовно нарезанные ломти ветчины и душистые коричнево-белые сайки.

Наполнив два высоких хрустальных бокала, Иван Сергеевич сдул высоко поднявшуюся пену.

— Рекомендую моего друга, который никогда не изменит и от которого теплее на душе… Джон Ячменное Зерно, лучший из английских парней…

Прополоскав рот малой толикой напитка и оставшись безусловно доволен, Тургенев осушил емкость до дна. Любовь Яковлевна также не без удовольствия сделала порядочный глоток.

— Когда человеку хорошо, мозг его весьма мало действует! — придерживая одной рукой изрядный кус вареной копчености и другой ломая сдобную мякоть, приговаривал Иван Сергеевич, и радость его восприятия жизни была столь искренней, что передалась Любови Яковлевне. Выкроив себе бутербродик попостнее, она сбросила ботинки и забралась с ногами в широкое удобное кресло.

— Мне хорошо с вами, — продолжал классик, откупоривая несколько бутылок кряду и прицеливаясь к очередной порции мяса. — Вижу, что и вам хорошо со мною… Отчего бы вам не стать тургеневской девушкой?