Кривые деревья - Эдуард Дворкин

Стечкина отставила недоеденный бутербродик.

— Не будем об этом, — прервала она знаменитого собеседника. — Роман неудачен да и не мог выйти иным. Типичный образчик исчерпавшего себя, умирающего реализма!

— Умирающего? — Тургенев поднял большие умные глаза. — Отчего же умирающего? Кто его уморил?

— Многие… Аксаков, — с нарастанием принялась перечислять Любовь Яковлевна, — Григорович, Успенский, Хомяков, Левитов, Салтыков-Щедрин… вы, милостивый Иван Сергеевич! И безусловно Толстой. Вы выпотрошили литературное течение, достали до дна! После вас и сказать нечего! Надобно закрывать шахту, коли уголь весь выбран!

— Что же, — Тургенев красиво сложил на груди руки, — литература закончится?

— Нет, — ответила Любовь Яковлевна как бы из будущего. — Агония реализма затянется, проявит себя в иных, извращенных формах, но реализм обязательно умрет, а из густо унавоженной им почвы пробьются новые упругие ростки.

— Какие же?

Стечкина на мгновение задумалась.

— Ну, скажем, символизм, акмеизм, какая-нибудь фэнтези или полный нон-стоп… может быть, фарс-мажор… непременно что-то ироничное, юмористическое. Не все же слезу вышибать да в психологии ковыряться…

Тургенев притянул лист бумаги, сбросил сыр с чернильницы.

— Интересно. — Он ткнул пером в портвейн. — Пожалуй, я запишу.

Они молча пили кофе, брали из соломенных корзинок крошечные бутербродики, и каждый думал о своем. Погожий летний день клонился к погожему же вечеру, за окнами бельэтажа продолжалась обычная человеческая жизнь, слышалось шарканье множества ног, цокот лошадиных копыт. В открытые форточки влетали возгласы, обрывки разговоров, и, судя по всему, людей в большинстве интересовали вопросы практические и сиюминутные.

— Иван Сергеевич, — спросила Стечкина таким голосом, что классик задержал руку над морковью. — А что, по-вашему, счастье?

— Счастье — это минимум страданий.

Теперь записывала Любовь Яковлевна.

— А может ли быть что-то выше счастья?

— Выше счастья искусство!

— Как странно. А выше искусства?

— Родина!

— А выше Родины?

— Наука!

— Ну, а выше науки? — не могла остановиться Стечкина.

— Свобода!

— Выше свободы — ничего?

— Почему?! Выше свободы — справедливость!

— А выше справедливости?

— Выше справедливости, — вкусно хрустнул морковкой Тургенев, — только счастье! Доставите ли таковое, согласившись у меня переночевать? — Закончив философствования, Иван Сергеевич с интересом разглядывал фигуру дамы.

— Пока нет, — без всякого жеманства ответила Стечкина. — Мне нужно получше узнать вас.

Накинувши поверх халата плащ, Тургенев вышел проводить. На город опускалась прохлада, воздух подернулся дымкой, было в нем разлито что-то неуловимое, благостное.

На тротуаре, поставив у ног фанерный чемодан, стоял сложенный богатырем мужик трех аршин роста, знакомый Любови Яковлевне по первому посещению. Ему нежно выговаривала что-то старушка в ватном салопе, с лицом пергаментным и растрескавшимся.

— Му… мы… му, — мычал огромный детина и смотрел на нее с обожанием.

— Красовская Мария Петровна, — объяснил Тургенев. — Домовладелица. Вдова французского происхождения. Французы у нее мужа еще в восемьсот двенадцатом убили… а это — дворник, из отпуска вернулся…

Огромный пес выскочил из-за угла и сразу восполнил недостающее звено.

— Старая барыня, — заторопилась Стечкина, — глухонемой дворник… собака! Уж не хотите ли сказать, что это знаменитые Герасим и Муму?

— Они самые! — от души рассмеялся классик. — Муму! Муму!

Белый с черными пятнами могучий кобель ткнулся Ивану Сергеевичу в ноги.

— Но в рассказе не так… очень грустно… и по-моему, эта собака мужского пола?

Тургенев жестко огладил прыгающий и лающий прототип.

— Литература есть кривое зеркало жизни, — глядя куда-то внутрь себя, заговорил он. — Жизнь много богаче, многогранней, значительнее. Литература не может угнаться за нею, она безнадежно проигрывает, отстает на поворотах и посему вынуждена прибегать к ухищрениям, передержкам, мелодраматическим эффектам… писателю не дано ухватить целостный пласт жизни и припечатать его к бумаге… мы вынуждены фантазировать. Фантазируйте, и вы непременно добьетесь успеха!

Заложивши два пальца в рот, Тургенев оглушительно свистнул, и проезжавший по другой стороне улицы экипаж замер на месте.

— Я хочу, чтобы вы как можно быстрее узнали меня получше! — Подсаживая гостью, Иван Сергеевич некоторое время продержал ее в воздухе.

Он простился с нею несколько официально, на английский манер, трижды быстро поднеся руку к собственным губам и носу.

10

Конец июня и половину следующего месяца Любовь Яковлевна провела в Отрадном. Цветущая природа, свежий воздух, морские купания подействовали на нее благотворнейшим образом. Любовь Яковлевна посвежела, чуть похудела, стала выглядеть еще моложе и привлекательней. Какие-то большие вопросы и переживания незаметно отодвинулись в сторону. Она отдыхала душой, живо интересовалась мелочами, сделалась смешливой, непосредственной и с удовольствием украсила собой сложившееся общество.

Уже с утра она принимала гостей. За чайным столом под яблонями сходились жившие по соседству дачники, люди в меру интересные и преисполненные решимости деятельно и весело провести сезон.

Мужчины в чесучовых пиджаках и дамы в белых платьях, непринужденно развалясь в легких плетеных креслах, под жужжание пчел и гусиный гогот за забором, смеясь и перекрикивая друг друга, намечали планы на день текущий, шутили, флиртовали и, как могли, радовались жизни в любом ее проявлении.

— В лес! Непременно в лес! Там чудеса… леший! — с пирогом в руке и за щекою выкрикивал уморительный Приимков, вдовец неполных сорока лет, умевший шевелить ушами и ходить на руках.

— Купаться! На море! К р-рус-салкам! — не соглашался огромный Алупкин, человек-гора, евший на спор стекло, гвозди и тряпки.

— Кататься на лодках! — манерно предлагал изломанный юноша-студент, фамилии которого никто не знал.

— Спектакль! Репетировать спектакль! — скандировали дамы и в такт стучали ложечками по блюдцам.

К концу завтрака обыкновенно принимались все предложения.

Сначала направлялись в лес. Впереди под легкими кружевными зонтиками шествовали дамы. За ними с корзинками для ягод, грибов и птичьих яиц шли о чем-то уговаривавшиеся мужчины. Приимков, не отставая от других, споро передвигался на руках и смешно шевелил ушами. Алупкин, поспорив с каким-нибудь новичком, с хрустом жевал стекло. Изломанный юноша, виляя необыкновенным телом, манерно взбирался на деревья и заползал в звериные норы. Лес становился гуще, темнее, вековые ели тянули к дамам колючие мохнатые лапы, с шуршанием смыкавшиеся за их спинами. Становилось жутко, в кустах кто-то угрожающе шевелился, стонал, рычал и вдруг выскакивал, хватал за платье, норовил поцеловать в губы, дотронуться до груди или схватить за ногу. С визгом и криками дамы выбегали на поляну, чуть позже туда как ни в чем не бывало выходили чуть возбужденные мужчины. С преувеличенным вниманием выслушав рассказ о нападении, они вооружались палками и принимались разыскивать злоумышленников, но скоро возвращались и сокрушенно разводили руками.

Строя различные предположения и искренно негодуя по поводу случившегося, все выходили к морю. Дамы скрывались в своей купальне, мужчины, переглянувшись, уходили в свою. Защищенные от нескромного взгляда непроницаемой брезентовой перегородкой, дамы сбрасывали одежду и погружались в воду до самого подбородка. Соленая синяя прохлада успокаивала, приятно бодрила тело, хотелось стоять так бесконечно долго — как вдруг все вокруг начинало бурлить, пениться, фыркать, и кто-то скользкий, страшный захватывал снизу и непременно попадал в самые сокровенные места. С криками и визгом дамы выбирались на настил и, обмотавшись полотенцами, принимались звать на помощь. На шум прибегали их полуодетые спутники, шарили баграми по воде, грозились достать виновных, но скоро прекращали поиски и недоуменно пожимали плечами.

Успокоившись, брали лодки и катались вдоль берега. Обыкновенно компанию Любови Яковлевне составляли плоская золотушная девушка, изломанный бесфамильный студент и ближайший сосед Стечкиных по даче Константин Игнатьевич Крупский, глуповатый добродушный субъект с базедовыми навыкате глазами.

Молодежь располагалась на корме, Крупский брался за весла, Любовь Яковлевна садилась на носу лодки и опускала руку в воду.

— Как ваша дочь? — участливо спрашивала она у возрастного недотепы.

— Совсем отбилась от рук, — вздыхал Крупский и смотрел на Стечкину выпученными рыбьими глазами.