Кривые деревья - Эдуард Дворкин

Прикинув габарит романа, Любовь Яковлевна отметила, что ею создана четверть общего объема. Самое время было сделать перерыв, набраться свежих впечатлений. Просила отдыха и порядком выдохнувшаяся Муза… Лето стремительно уходило, жаль было упускать последние погожие денечки.

В пятнадцатых числах августа Любовь Яковлевна вновь появилась в Отрадном. В благословенном уголке природы наметились очевидные сезонные перемены. Отяжелевшие от избыточной пищи стрекозы более не могли стоять в воздухе и, едва зависнув, тут же падали, распространяя грохот и звон. Фруктовые деревца, некогда услаждавшие слух зеленым клейким бормотаньем, ныне радовали глаз налившейся прелестью плодов. Мясистые мужеподобные рододендроны так и норовили обдать Любовь Яковлевну семенем из разбухших и утративших лепестки головок. По-женски уворачиваясь, молодая дама грозила пальчиком бесстыдникам от флоры и тут же замирала перед исполненными собственной значимости георгинами, холодными и царственными детьми осени. С залива шел густой дух корюшки — начиналась путина, в воздухе летала рыбья чешуя, под ногами лопались занесенные ветром икринки.

Маленький Яша изрядно подрос. Разведя в стороны удлинившиеся за лето руки, он встретил мать салютом из двух больших пистолетов, ничем с виду не отличавшихся от настоящих. Затормошив и приласкав ребенка, Любовь Яковлевна вынуждена была отвлечься на возникший за спиною шум. Перепрыгивая через ограду, продавливаясь по нескольку человек в калитку, выбираясь чуть ли не из почвы палисадника, к ней бежали мужчины в чесучовых пиджаках и дамы в белых платьях — они падали, смеялись, перекрикивали друг друга. Не в силах остановить волеизъявление общества, Любовь Яковлевна покорилась. Ноги ее оказались оторванными от земли, голова и спина отброшенными назад, десятком рук Любовь Яковлевна была поднята и пружинисто подкинута к солнцу. Взмывшая в голубые выси, она мягко коснулась прохладного кучевого облачка. Далеко внизу были разверстые рты, растопыренные пальцы, сияющие счастливые лица. Воспарив над этими, так восторженно встретившими ее людьми, Любовь Яковлевна выписала круг почета и мягко опустилась на заботливо подставленные ладони…

Едва умывшись и переодевшись (очередные панталоны с выдержавшей испытание резинкой от полноты чувств переданы были в дар Дуняше), всеобщая любимица с внушительною свитой отправилась в лес за дарами природы. Время было самое что ни на есть грибное, и Любовь Яковлевна, изящно присев, вырезывала из усеянного хвоей мшанника то рыжую хвостатую лисичку, то назвавшуюся груздем жирненькую свинушку, то иудин гриб-подосиновик.

Исходившие галантностью мужчины едва не передрались между собою за право нести ее корзинку, в конце концов решено было разделить почесть на равные доли. Человек-гора Алупкин, пережевывая стекло, нес корзинку на ладони вытянутой руки, передвигавшийся на руках Приимков поставил ее себе на подошву, изломанный юноша-студент повесил на одну из выступающих костей, пучеглазый Крупский корзинкой жонглировал. Любовь Яковлевна смеялась до слез и икоты, другие дамы, нисколько не завидуя заслуженной ее популярности, смеялись и икали вместе с нею.

После леса катались на лодках. Тогда же случилось и происшествие, едва не закончившееся трагически.

Любовь Яковлевна, как обычно, оказалась в одной компании с плоской золотушной девушкой, изломанным бесфамильным студентом и страдавшим болезнью глаз Крупским.

Молодежь расположилась на корме, Крупский размашисто загребал, Любовь Яковлевна, свесив руку наружу, сидела на носу лодки.

— Как ваша дочь? — участливо спросила она у возрастного недотепы и тут же, неловко извернувшись, начала падать за борт.

Углядевший неладное Крупский успел схватить Любовь Яковлевну за ногу, бесфамильный студент на лету вцепился в другую. Отчаянно напрягшись, мужчины удерживали Стечкину, вершок за вершком оттягивали ее назад — со стороны моря им противодействовал кто-то могучий, не желавший расстаться с богатой добычей. Плоская золотушная девушка, вооружившись веслом, присоединилась к оборонявшимся и с остервенением била по кипевшей за бортом воде. Наконец ей удалось поддеть нападавшего снизу, мужчины охнули и что оставалось сил дернули Любовь Яковлевну на себя. Все попадали на днище лодки и тут же вскочилина ноги. Рядом с людьми, страшно оскалившись, билась о ребристые переборки огромная хищная корюшка. Еще не потерявшая сознания Стечкина видела, как бесфамильный студент бросился на рыбину с ножом. Тут же раздался выстрел — в морское исчадие стреляла плоская золотушная девушка. Брызнул фонтан крови, корюшка, однако же, продолжала сокрушать лодку, и тогда оба они — юноша и девушка — навалились на скользкое страшилище и, сжав ему жабры, медленно задушили. Здесь Любовь Яковлевна окончательно лишилась чувств.

…Был туман, белесый, клубящийся, и ничего более, если не вглядываться, а просто лежать, лежать на мягком, отдыхая телом и душою, если же немного напрячься — белое марево голубеет, размывается, сквозь него просматриваются силуэты, прослушиваются звуки, пронюхиваются запахи… густой и сладкий дух варенья из ревеня для страдающего запорами Игоря Игоревича, тончайший аромат георгинов, которые никак не пахнут для всех остальных людей, и только она одна различает ни с чем не сравнимый щемяще-ностальгический odeur ранней осени… прекрасное на редкость сочетается с отвратным — из кухни тянет подгоревшим салом, примешивается пороховая вонь выщелканных маленьким Яшей пистонов, сын навещает ее, не расставаясь со своими пистолетами… муж, бесцветный и худой, в заржавленных очках, вырастает у постели, рядом верная Дуняша и еще кто-то тучный, с пропахшими карболкой легкими шаловливыми пальцами, они щекотно пробегаются по ней… включается слух, короткий диалог слышит Стечкина, один вопрос, один ответ…

— Скажите, доктор, — с чахоточной нотой в голосе интересуется муж, — она будет жить?

Жирный смешок.

— Жить будет, — квохчет-заливается врач, — а вот рыбу есть — никогда!

14

И вот уже осень.

Настоящая, всамделишная, никакое не предчувствие ее, разлитое в воздухе и вобранное человечьими душами.

Явилась не запылилась, матушка! Крутобокая, налитая, лицо желтое, нос багряный, зубы золотые. Шагает по Расее, кропит дождичком. С хлебами обильными, вещами носильными, соплями противными! Осень-1880! Встречайте, господа!..

А Любовь Яковлевна у себя на Эртелевом, в кабинете-спальне. Бледновата, рука на перевязи, однако худшее позади, жизнь продолжается. Проша печку затопил. Тепло. Маленький Яша стреляет внизу из пистолетов. Бонна кричит, больно ей. Значит, попал. Растет мальчик.

За окнами синеет. Протопал в кованых сапожищах фонарщик, приставил лесенку, зажег фонари.

Мостовая блестит мокрая.

Народец со службы шлепает. Писцы арбуз астраханский умыкнули, впереди себя катят. Будочник им грозит, сейчас задаст канальям звону!

Чистая публика пошла. Коллежские асессоры в драповых пальто с плисовыми воротниками. Столоначальник на беговых проехал, цилиндр на нем новенький, необмятый.

Гусары на лошадях. Усачи, красавцы. Что с того?! Не интересны они вовсе Любови Яковлевне.

Мужик внизу страшный. Борода черная, спутанная, взгляд бешеный. Квас предлагает кухаркам из дубовой бочки. С весны торчит под окнами или с начала лета, не уходит. Патент имеет, видите ли…

А это кто же? Прямо в дом направляются. Никак гости?!

Звонят внизу.

Дуняша услышала, дверь распахнула, барыне докладывает:

— Тыр фур мыр, мыр фур тыр!

Никак не научится, вертихвостка, нормально слова выговаривать.

— Проси в диванную! — велит горничной барыня и, наскоро подрумянившись, направляется к пришедшим.

Любовь Яковлевна знает теперь, как зовут тех, кто спас ее в происшествии на море. Все же голова еще ватная, и не мешает повторить.

Значит, так.

Изломанный бесфамильный студент — Игнатий Иоахимович Гриневицкий.

Плоская золотушная девушка — Софья Львовна Перовская.

Любовь Яковлевна входит в продолговатую комнату, уставленную длинными кожаными диванами. Вернее, это один нескончаемый диван, опоясывающий все четыре стены и обрывающийся только на дверном проеме.

Хозяйка дома обнимается с золотушной Перовской, обменивается рукопожатиями с изломанным Гриневицким.

Она так благодарна своим спасителям, она никогда не забудет того, что они сделали, она рада, что они нашли время навестить ее.

Полно, полно, на их месте так поступил бы каждый, они очень рады, что она поправилась и отменно выглядит.

Сами они смотрятся неважно. Лица бледны, под глазами круги. У Софьи Львовны — синие, у Игнатия Иоахимовича — зеленые. Оба неспокойны, какое-то общее чувство снедает их — женским мудрым взглядом отмечает хозяйка дома, что это вовсе не любовь.