Кривые деревья - Эдуард Дворкин

Гости принесли ананас.

Гриневицкий, вынув из-за пазухи нож, чистит плод и нарезает его кубиками. Стечкина распоряжается насчет шампанского. Шипучая живительная влага разливается в три широких приземистых бокала. Серебряными щипчиками Любовь Яковлевна погружает кубики в каждую из пенящихся капелек. Обряд завершен. Блюдо готово.

Ананас в шампанском — десерт, тосты здесь неуместны.

Кивнув друг другу, все поднимают бокалы за толстенькие хрустальные ножки. Дамы, не разжимая губ, цедят игристую влагу, незаметно выпускают газы носом, ложечками цепляют по кубику и медленно прожевывают каждый. Мужчина проглатывает жидкость залпом, вываливает в рот закуску и перемалывает все сразу.

— Действительно, как мило, что вы зашли! — еще раз произносит Любовь Яковлевна, приготовляясь к предстоящему неведомому разговору.

— Чудно, что вы поправились! — повторяет в ответ Перовская.

Ее волосы забраны в толстую косу, лицо у Софьи Львовны трогательно детское, щекастое, со следами перенесенной золотухи. На подростковом теле — деревенского покроя сорочка и американская парусиновая юбка с приделанными на заклепках огромными карманами. Внутренняя неуспокоенность диктует ей поминутно засовывать в них руки, что-то вынимать, сортировать, перекладывать.

— Поправились, голубушка. Выглядите превосходно! — в третий раз подчеркивает Перовская, доставая носовой платок и расческу.

Любовь Яковлевна благодарит Софью Львовну очередной улыбкой.

Гостья вынимает пудреницу, заворачивает ее с расческой в платок и прячет в задний карман. Гриневицкий участия в разговоре не принимает. Обтерев и уложив за пазухой нож, он, виляя, подкрадывается к окну. Перовская вытаскивает вделанную в гильзу зажигалку. Женщины закуривают и обмениваются струями дыма. Гриневицкий, завернувшись в портьеру, выглядывает на улицу.

— Лето закончилось, — красиво показывает рукой Любовь Яковлевна. — За окнами — сентябрь.

Гриневицкий молчит. Перовская, порывшись в кармане, достает сложенную вчетверо газету.

— Осень предрасполагает к решительным действиям! — неожиданно зазвеневшим голосом произносит она странное.

— К решительным действиям? — удивляется Стечкина. — Осень? Каким же?

Перовская единой затяжкой высасывает папиросу.

— К самым что ни на есть! — решительно заявляет она и вдруг падает со скользких подушек, перекатывается по полу, судорожно тянет что-то из кармана.

За дверью слышны выстрелы, топот, крики бонны.

В руках у Перовской револьвер, кажется, тот самый, что в лодке.

Гриневицкий, сложившись пополам, готов поджечь спичкою фитиль, торчащий из появившейся у него странной жестяной банки.

— Нет! — пронзительно, не допуская непоправимого, кричит Любовь Яковлевна. — Не-е-е-ет!! Это ребенок!! Мой сын!! Балуется!! Пистолетик игрушечный!!

Гриневицкий гасит спичку. Перовская убирает в карман оружие.

Дверь диванной распахивается. На пороге маленький Яша.

Бах-бах-бах! — шлепают по стенам пульки.

Перовская ловко разоружает ребенка и рассматривает игрушку. Гриневицкий берет пистолетик у нее с ладони, прицеливается в бокал с недопитым шампанским и с третьей попытки разносит его вдребезги.

Плачущего Яшу уводит бонна. Ноги не держат Любовь Яковлевну. Она полулежит на скользком диване.

Гриневицкий и Перовская передают пистолетик друг другу, разбирают его на детальки, о чем-то шепчутся.

— Откуда у него такой? — спрашивает Перовская.

— Отец подарил, — объясняет Любовь Яковлевна. — Сделал на заводе.

— Стечкин, — слышит она приглушенное, — как настоящий…

Прислуга убирает осколки, подтирает лужицу.

Гости начинают прощаться. Визит завершен.

Любовь Яковлевна подходит к окну.

Гриневицкий и Перовская в свете уличного фонаря стоят у квасной бочки. Любовь Яковлевна удивлена — квас после шампанского? Но покинувшие ее гости не пьют, они просто держат глиняные кружки и разговаривают со свирепым мужиком. Кивая, тот косится на оконный проем с виднеющейся в нем Стечкиной.

Любовь Яковлевна поспешно отходит и плотно сдвигает портьеры.

Упадок сил сменяется сильнейшим возбуждением. Любовь Яковлевна чувствует приближение Музы. Рука совсем не болит, она высвобождает ее из перевязи, разминает затекшие пальцы и уже поднимается в эркер к столу карельской березы и лежащим на нем чистым листам.

Сейчас она продолжит сюжетную канву. «Кривые деревья» дополнятся очередным эпизодом.

Муза диктует.

К героине приходят гости, та самая пара, что давеча спасла ее на море. Очень странные, хотя и милые люди. Он — с ножом, она — с пистолетом. Литературная Стечкина потчует их ананасом в шампанском. Гости внутренне неспокойны — когда раздаются игрушечные выстрелы, они принимают их за настоящие. Романной Любови Яковлевне удается предотвратить несчастье. Гости выходят, разговаривают на улице с квасником. На диване остаются дурно отпечатанные листки. Какая-то «Рабочая Газета», в ней крамольные статьи, «Программа рабочих членов партии народной воли»…

Нет — ее, Стечкину Любовь Яковлевну, это ни в малейшей степени не касается.

Каждый волен сам выбирать себе жизнь.

…Глубокая ночь.

За окнами обезлюдевший, спящий Эртелев. В зыбкой измороси плывут квадратные головы фонарей. Будочник ударил в доску (свой в доску?!), крикнул для острастки просевшим басом, спугнул татя.

Любовь Яковлевна кончила главу.

Она сидит в задумчивости, подперши голову рукою.

Другая Стечкина чуть в стороне, ближе к разобранной постели, она откровенно зевает и вожделенно смотрит на белые простыни.

Любови Яковлевне тоже хочется почивать, она славно поработала сегодня и вообще хорошо потрудилась над рукописью.

Роман определенно удается, стилистика пружинисто удерживает содержание. Героиня, как живая, вот-вот соскочит со страниц, взмахнет густыми ресницами, протянет дружескую руку… В тексте множество смешных моментов, есть и серьезное, высокое…

Она закуривает последнюю за день папиросу.

И все же одолевают сомнения.

Что если она переоценивает сделанное, если она на неверном пути и лишь переводит дорогую белую бумагу?

— Мне лично нравится, — говорит другая Стечкина, пробуя затылком пух подушки. — Хочешь — посоветуйся еще с кем-нибудь.

— Незаконченную вещь не показывают. — Любовь Яковлевна гасит папиросу и приступает к личной гигиене.

— Где такое записано? — иронизирует другая Стечкина, выплевывая воду с отслужившим зубным порошком.

— Ты считаешь — можно? — спрашивает Любовь Яковлевна.

— Определенно!

— Показать ему?

— Кому же еще!

Любовь Яковлевна подходит к столу, запечатывает рукопись в большой конверт и надписывает адрес.

Утром Проша отнесет.

15

Несколько дней протянулись в томительном ожидании.

Любовь Яковлевна маялась, не находила себе места, срывалась по пустякам на домашних.

Но вот наконец за окнами раздался цокот копыт, она прильнула глазом к оптической трубке. На верховом коне к дому приближался всадник, элегантный, моложавый, стремительный.

Она поспешила вниз, чтобы лично встретить гостя, а он, спешившись, уже входил в дом, заполняя его всей своей значимостью, звоном шпор, раскатистым гулким смехом, запахом табаку и дорогого одеколона.

Она протянула руку, он припал к ней долгим чувственным поцелуем. Потом, выпрямившись, смотрел на Любовь Яковлевну, заходил с разных сторон, водил головою и восхищенно подкручивал ус.

— Давненько мы не виделись… а вы стали еще прекрасней и желаннее.

Она провела его в диванную, усадила на упругие кожаные подушки.

— Шампанского, водки, мадеры?

— Запрещено… я же верхом, на транспортном средстве… разве что перекусить…

— Могу предложить салат из свежих огурцов, — достала карандашик Стечкина. — Суп-лапшу с курицей. Котлеты с макаронами или яичницу с ветчиной.

— И еще двойной компот из сухофруктов!

Любовь Яковлевна вышла и скоро вернулась с подносом.

Иван Сергеевич ел и нахваливал.

— Курица у вас получилась как живая! Котлеты прямо-таки тают в желудке!.. Не знаю, право, что и вкуснее — компот или макароны!

Стечкина смеялась, грозила едоку пальчиком. Внутри все было напряжено. У ног Тургенева стоял пухлый портфель. В нем была ее рукопись.

Управившись с едою, классик вытер залоснившийся бритый подбородок. Его лицо исполнилось серьезности. Стечкина распорядилась убрать высвободившуюся посуду и закурила ломкую крошащуюся папиросу.

— Не помните, кто сказал этакое… «Быть знаменитым некрасиво?» — неожиданно спросил Тургенев, обрезывая ножичком конец сигары.

Любовь Яковлевна опустилась на выдохнувший пуф.

— «Быть знаменитым некрасиво», — медленно повторила она. — Нет, такого не слышала… вроде бы никто не говорил.