Доктор Живаго. Размышления о прочитанном - Евгений Елизаров

Да и вообще фигура этого персонажа в конце-концов просто теряется где-то в неизвестности, как бы рассеивается в воздухе. А вместе с ней рассеивается и своеобразная проекция Юрия Андреевича на осязаемую плоскость этой страшной действительности. Ну а вместе с ней полностью исчезает из этой действительности и то, олицетворением чего выступает сам доктор Живаго.

Между тем именно доктор Живаго олицетворяет собой начало, благодаря которому и выполняется та грандиозная, длящаяся тысячелетиями работа по непрерывному совершенствованию человека. И подобно тому, как "Искусство первобытное, египетское, греческое, наше это, наверное, на протяжении многих тысячелетий одно и то же, в единственном числе остающееся искусство. Это какая-то мысль, какое-то утверждение о жизни, по всеохватывающей своей широте на отдельные слова не разложимое, и когда крупица этой силы входит в состав какой-нибудь более сложной смеси, примесь искусства перевешивает значение всего остального и оказывается сутью, душой и основой изображенного", духовность доктора должна была бы стать тем ферментирующим началом, благодаря тысячелетиями длящейся работе которого в конечном счете и совершается конечное предназначение всего рода человеческого.

Но вот мы видим, что это ферментирующее начало вместе с постепенным превращением в совершенно мифическую фигуру вчерашнего татарчонка и истаиванием легенды о сохранившем благородство генерале исчезает на глазах. И в конце концов обе стихии оказываются противопоставленными друг другу. Микрокосм доктора Живаго и макрокосм революции становятся взаимоотторгающими сущностями, соединение которых может повлечь за собой только аннигиляцию.

Повторимся. Не до конца осознаваемое даже им самим, неприятие доктором Живаго той страшной действительности, в которой истаяла его собственная тень, вовсе не означает, что он становится на сторону контрреволюции. Не означает даже того, что он просто сочувствует ей. Ничуть не бывало, обе силы этого кровавого противостояния одинаково неприемлемы ему.

Правда, по извращенной логике воинствующего сталинизма и этого вполне достаточно. "Кто не с нами, тот против нас", а "если враг не сдается, его уничтожают". Только в атмосфере сталинизма в рамках одного суждения мог совместиться парафраз евангельского "Кто не со Мною, тот против Меня…" (Матфей 12, 30) и горьковское — пусть и внесшее свой вклад в формирование новых методов борьбы с инакомыслием, но все же далеко от сталинских проскрипций "если враг…" Но именно это совмещение дало импульс и к последующей трале самого поэта

("Я пропал, как зверь в загоне…").

Да, доктор Живаго был не с "нами". Это очевидно. Но ведь он не был и против "нас", ибо сказано и другое: "кто не против вас, тот за вас" (Лука, 9, 50). И это только на первый взгляд здесь тупик, на деле никакого парадокса в одновременном исключении (или, напротив, в одновременном допущении) обеих возможных позиций нет. Закон исключенного третьего неукоснительно действует только в формальной логике, в реальной жизни все обстоит намного сложнее. И если уж обязательно нужно искать выход из этого кажущегося тупика, если уж обязательно нужно искать однозначно интерпретируемый ответ на вопрос о том, с кем же все-таки был и доктор Живаго и сам Пастернак, то необходимо обратиться к позиции великих деятелей французского Просвещения.

Вспомним, в сущности все они в один голос высказывались против революционного, насильственного преобразования социальной действительности. Такое отношение к революции сами они объясняли тем, что, выплескивая на улицы стихию неуправляемой толпы, революция разрушает человеческую культуру. А многого ли стоит общество, с пусть и разрешенными социальными противоречиями, но уничтоженной культурой? (Впрочем, это еще вопрос, можно ли в таком обществе разрешить социальные противоречия?) Но были ли они от этого контрреволюционерами? Это Вольтер — контрреволюционер?! Это Вольтера — на фонарь?! А ведь ничего удивительного, в тридцать седьмом и его имя легко уложилось бы в формулу обвинительного вердикта: "кто не с нами, то против нас, а если враг не сдается…" вполне достаточно было бы его отношения к революции и революционному насилию.

Впрочем, если уж быть до конца строгим, то нужно детальней остановиться на том, против чего именно выступали великие просветители. "Революция, — открываем словарь, — это коренной переворот в жизни общества, означающий низвержение отжившего и утверждение нового, прогрессивного общественного строя". Вдумаемся, был ли кто из тех решительных противников революции против "низвержения отжившего и утверждения нового"? Если вопрос будет сформулирован таким образом, то его абсурдность, не требующая никакого опровержения, станет совершенно очевидной: не их ли идеи легли в основу американской конституции, не их ли мысль отлилась в чеканный лозунг Великой Французской революции: "свобода, равенство, братство"? Нет, нет и тысячу раз нет, противниками "низвержения отжившего и утверждения нового" их назвать решительно невозможно даже перед самым пристрастным трибуналом. Так против чего же они выступали, если на поверку идея революции была им вовсе не чужда, более того, именно революции они и посвятили в сущности всю свою жизнь? Противниками чего они были?

Но вспомним и другое: революция — это ведь еще и орудие, специфическое средство "низвержения отжившего и утверждения нового". И в этом смысле понятия "революция", "революционность", "революционер" долгое время понимались весьма специфически. Приведем свидетельства историка.

"Отличительная черта Марата как великого буржуазного революционера-демократа: он ищет средства избавления страны от грозящей ей опасности не в парламентских решениях, не в стенах Национального собания, а в революционном действии масс на площадях и улицах…"[1] "Марату чуждо было какое бы то ни было преклонение перед формальной законностью."[2] "Программа Марата исполнена величайшего презрения и пренебрежения к формальной демократии."[3] Это о Марате. Теперь о другом герое. "Истинное величие якобинцев и их вождя Максимилиана Робеспьера как подлинных революционеров проявилось в том, что, покинув почву изведанного, они бесстрашно пошли вперед по непроторенным путям. Их величие было в том, что приняв самую демократическую конституцию и получив полное ее одобрение народом, они, правильно оценив требования войны с внешней и внутренней контрреволюцией, отказались от применения на практике конституционного режима и заменили его другой, более высокой формой организации власти — революционно-демократической диктатурой."[4] Назовем это более честно — террором. Кстати, и у нас в тридцать шестом была принята и в самом деле довольно демократическая Конституция, но, получившая полное одобрение всего народа, она столь же бесстрашно была положена под сукно и заменена свирепой политикой проскрипций. Или вот еще: "Бывший воспитанник Сорбонны (речь идет все о том же Робеспьере — Е.Е.) обнаруживал величайшее презрение к формально-правовой основе законодательства; он стал великим революционером и потому, не колеблясь, ставил интересы революции выше формального права."[5]

Мы привели столько цитат, чтобы показать: это вовсе не случайная оговорка или неудачно выраженная мысль, род литературного брака. Это — убеждение: подлинная революционность существует только там, где существует "величайшее презрение" к вековым гуманитарным ценностям. Попутно заметим, что работа "Жан Поль Марат" датирована 1956 годом, "Максимилиан Робеспьер — 1965, так что убеждение здесь довольное стойкое, если его не смогла поколебать даже хрущевская "оттепель".

Правда, времена все же меняются. Приведем еще две цитаты. "Отвечая ренегату Каутскому на вопрос, зачем нужна диктатура пролетариата, Ленин привел положение Маркса и Энгельса по этому вопросу:

"Затем, чтобы сломать сопротивление буржуазии, затем, чтобы внушать реакционерам страх, затем, чтобы поддержать авторитет вооруженного народа против буржуазии, затем, чтобы пролетариат мог насильственно подавить своих противников.

Эту задачу — внушения страха реакционерам, насильственного подавления противников пролетарской диктатуры, борьбы с контрреволюцией, саботажем, вредительством успешно выполняла ВЧК-ОГПУ."

Мы вполне сознательно приводим это известное положение не по первоисточнику, но по изданию Истории ВКП(б) Емельяна Ярославского[6]. Излишне объяснять, что история ВКП(б), вышедшая в середине тридцатых, — это весьма специфическое издание. Изданный массовым тиражом курс должен был дать нормативное понимание в частности и существа диктатуры пролетариата, то есть основного средства "низвержения отжившего и утверждения нового".