Доктор Живаго. Размышления о прочитанном - Евгений Елизаров

Здесь мы сталкиваемся с активным неприятием террора любого цвета. Правда, "активным" — лишь в той мере, в какой активность вообще свойственна человеку духа а не практического действия, то есть здесь это — лишь какое-то отвлеченное, умственное неприятие, неприятие в той зазеркальной обыденности сфере реальности, в которой, собственно, и растворено подлинное бытие интеллигента. Но следует учесть, что неприятие чего бы то ни было здесь, в сфере духовной действительности, — это не только его абстрактное схоластическое ниспровержение, но и прямое нравственное отторжение. А нравственное отторжение способно противостать уже вполне материальной силе, ибо именно нравственное отторжение в конечном счете и инициирует практическое действие. И это уже не только в России.

Нет, отстраненность доктора Живаго от тех событий, которые сотрясают страну, — это совсем не нейтралитет по отношению ко всем разноцветным лагерям. Впрочем, искать какие бы то ни было обоснования этой отстраненности в характере, в социальном происхождении, воспитании, убеждениях героя или даже в логике самих исторических событий было бы ошибочно. Ошибочно, потому что она обусловлена не столько позицией героя, Юрия Андреевича Живаго, сколько позицией самого автора, Бориса Пастернака. И даже не позицией, то есть тем, что в принципе может быть пересмотрено им же самим, — чем-то гораздо более глубоким, фундаментальным, ибо здесь мы имеем дело с Credo, с Символом Веры автора. Здесь мы вступаем в область великих нравственных абсолютов. Вспомним: "На том стою и не могу иначе". Именно это "На том стою…" подвигнуло Лютера противостать Риму, именно это "На том стою…" подвигнуло Пастернака открыто противостать еще не подвергнутой пересмотру идеологии воинствующего сталинизма.

Человек-винтик — это один из краеугольных камней идеологии сталинского режима, изыми его — и разрушится многое. Вот этому основополагающему постулату тоталитаризма (впрочем, не только идеологическому постулату, но и вполне практическому принципу тоталитарного правления) Пастернак противопоставляет выношенное двумя тысячелетиями христианства — и всей своей жизнью! — утверждение самоценности любой отдельно взятой личности, утверждение равенства каждого человека всему обществу, если не сказать всему человечеству в целом.

Через эту отстраненность героя, через рядоположенность судеб огромной страны и маленького скромного доктора утверждается равенство этих величин перед лицом Неба, ибо именно Небу в конечном счете равнозначно то начало, к которому в своем читателе апеллирует, наверное, каждый автор. Личность простого доктора становится какой-то равнокосмической силой, вполне способной заслонить собою судьбы целого народа, рождение нового мира… Но — и это чрезвычайно важно — вовсе не потому, что доктор Живаго являет собой какую-то "демоническую" личность, вроде Сократа, или, скажем, Цезаря, или потому, что его жизненный путь — это что-то судьбоносное, как судьбоносны пути людей, оказавшихся на самом перекрестье исторических событий и волей или неволей повлиявших на них. Правда, он поэт. Поэт, что говорится, Божьей милостью. Об этом свидетельствуют оставшиеся после него стихи. Но вместе с тем поэт, трагически несостоявшийся: дарование, обнаруживаемое его стихами, — это сгинувшее дарование, ибо талант такого масштаба не может, не имеет права ограничиться одной тетрадкой. "Душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь." Доктор же, напротив, постепенно опускается. Да и жизнь он проживает совсем скромную, в сущности малозаметную, никак не влияющую на судьбы своего народа.

Нет, равнопорядковость этих величин являет собой не абстрактно-логический принцип, но нравственный постулат! Обратимся к самому Пастернаку.

"В одном случае по велению народного вождя, патриарха Моисея и по взмаху его волшебного жезла расступается море, пропускает через себя целую народность, несметное, из сотен тысяч состоящее многолюдство, и когда проходит последний, опять смыкается и покрывает и топит преследователей египтян. Зрелище в духе древности, стихия, послушная голосу волшебника, большие толпящиеся численности, как римские войска в походах, народ и вождь, вещи видимые и слышимые, оглушающие.

В другом случае девушка — обыкновенность, на которую древний мир не обратил бы внимания, — тайно и втихомолку дает жизнь младенцу, производит на свет жизнь, чудо жизни, жизнь всех…

Какого огромного значения перемена! Каким образом небу (потому что глазами неба надо это оценивать, перед лицом неба, в священной раме единственности это свершается) — каким образом небу частное человеческое обстоятельство, с точки зрения древности ничтожное, стало равноценным целому переселению народа?

Что-то сдвинулось в мире. Кончился Рим, власть количества, оружием вмененная обязанность жить всей поголовностью, всем населением. Вожди и народы отошли в прошлое.

Личность, проповедь свободы пришли им на смену. Отдельная человеческая жизнь стала Божьей повестью, наполнила своим содержанием пространство вселенной…"

Или вот: "Сказочно только рядовое, когда его коснется рука гения. Лучший урок в этом отношении Пушкин. Какое славословие честному труду, долгу, обычаям повседневности!.. Изо всего русского я теперь больше всего люблю русскую детскость Пушкина и Чехова, их застенчивую неозабоченность насчет таких громких вещей, как конечные цели человечества и их собственное спасение. Во всем этом хорошо разбирались и они, но куда им было до таких нескромностей, — не до того и не по чину! Гоголь, Толстой, Достоевский готовились к смерти, беспокоились, искали смысла, подводили итоги, а эти до конца были отвлечены текущими частностями артистического призвания, и за их чередованием незаметно прожили жизнь, как такую же личную, никого не касающуюся частность, и теперь эта частность оказывается общим делом…"

Равнозначность, равнопорядковость судеб целого народа и скромного доктора подчеркивается и структурной тканью романа.

Исторические события, переживаемые странами и народами, — это не проявление каких-то абстрактных безличностных сил. История любого народа, как, впрочем, и человеческого рода в целом, складывается из частных судеб отдельных людей. В конечном счете это всегда — их результирующая.

Отсюда и историческое "поле" "Доктора Живаго" — это совокупность зачастую едва прослеживаемым пунктиром обозначенных путей, которые проходят на его страницах живые персонажи. Но вспомним одну особенность романа. Ни один из персонажей, сколь бы малозначительным и второстепенным он ни был, не уходит в небытие с переменой декораций. Словно замыкая какой-то не всегда видимый читателю путь, они обязательно возвращаются, чтобы снова тем или иным образом войти в судьбу героя. Структурная ткань романа благодаря этому постоянному возвращению становится почти осязаемо сопоставимой с некоторым магнитным полем, зрительно представимым через бесконечную совокупность непрерывных силовых линий. Вспомним еще школьные опыты с магнитом и железными опилками: силовые линии, исходящие из одного полюса, обязательно замыкаются на другом и уже рассудок подсказывает, что эта обязательность распространяется не только на зрительно различимые; в какую бы бесконечность ни устремлялись все эти линии, совершив полный круг они обязательно возвратятся к исходной точке. Так и в романе. Судьбы всех персонажей прочерчивают какие-то замкнутые траектории и с обязательностью физического закона возвращаются к силовому центру повествования — Юрию Андреевичу Живаго. Правда срединная часть этих траекторий в большинстве случаев не прослеживается романистом, но, как из схем в школьных учебниках мы знаем, что устремляющиеся в бесконечность и из бесконечности возвращающиеся силовые линии суть линии, непрерывно описываемые вокруг этого центра, так и жизненные пути всех персонажей замыкаются вокруг одного героя.

Таким образом, доктор становится почти физическим центром того событийного космоса, который в конечном счете и складывается из полной совокупности судеб отдельных персонажей. Именно он становится началом, формирующим самую ткань этого космоса, а следовательно, равным ему. Поэтому и само равенство выходит за рамки этического постулата и обретает доказательность на каком-то осязаемом — физическом — уровне.

Но заметим, весь этот мир, не переставая вращаться как вокруг какого-то центра вокруг доктора Живаго, вовсе не становится чем-то телеологическим. (Так у романтиков даже природа подчиняет себя сиюминутному состоянию души героя.) Напротив, на протяжении всего романа он полностью сохраняет свою автономность, совершенную независимость от доктора; на протяжении всего повествования этот мир существует как самоценность, как самоцель. Об этой его самостоятельности, суверенности как раз и свидетельствуют постоянно обрывающиеся линии вдруг возникающих, куда-то уходящих и снова возвращающихся персонажей. Люди вокруг доктора Живаго уходят от него в какое-то сокрытое от него и от читателя и вместе с тем легко угадываемое измерение и вновь возникают из него на страницах романа рядом с Юрием Андреевичем. Собирательное имя этому измерению, в котором теряются судьбы окружающих доктора людей, — История, Революция. И само измерение синтезируется именно из этих судеб, высвеченных повествованием на сливающемся фоне миллионов и миллионов жизней других людей.