Эль-Ниньо - Всеволод Бернштейн

— Где капитан? — выкрикнул Дед, стараясь переорать грохот волн.

— Пес его знает! — заорал в ответ Пахуля.

— У нас раненые! — крикнул Дед.

— Надо майнаться на берег! — заорал тралмастер. — Сейчас или об скалу долбанет, или обратно в море утянет.

Расстояние до воды казалось небольшим, многие уже попрыгали прямо с борта. Снизу сквозь грохот волн и вой ветра доносились крики. Первые, кто прыгнул, переломали себе ноги и руки. Они кричали, что прыгать нельзя, внизу камни.

Наконец-то спустили шторм-трап. «Раненых! Сначала раненых вниз!» — ревел Дед. — «Давай ты тоже!» — он подтолкнул меня к шторм-трапу.

Я заупирался, сказал, что могу остаться вытаскивать раненых.

«Вниз! — рявкнул Дед. — Помоги Войткевичу!».

У электромеханика была сломана рука. Прижимая ее к груди, он пытался удержаться, стоя на коленях на наклонной палубе, но соскальзывал и падал. От боли он не соображал, что делает, никак не мог утвердиться, раз за разом скользил и падал, причиняя себе еще большую боль. Я схватил его за пояс и рывком поднял на ноги.

Электромеханик охнул от боли и стал оседать, нога тоже оказалась повреждена. По шторм-трапу самому ему было не спуститься. На помощь подоспел Пахуля, вместе мы обвязали Войткевича веревкой, перевалили через борт, я полез, чтобы принять его внизу. Незакрепленную веревочную лестницу мотало из стороны в сторону и перекручивало ветром, ноги при каждом движении закидывало выше головы. Я смог осилить только несколько ступенек и прыгнул, точнее сорвался. То есть прыгнул сам, когда уже понял, что не удержаться. Глубина оказалась чуть выше колена. Повезло, что не попал на камень. Даже не ушибся. Зато, как только поднялся, тут же накрыло волной, сбило с ног и потащило по камням. Ощущение, будто попал под несущийся грузовик. Я заорал, в легкие хлынула обжигающая соленая вода, лихорадочно заработал руками и ногами, раздирая ладони, пытался зацепиться за камни.

В глазах оранжевые круги и что-то большое и страшное, темное, надвинулось и застило все собой. «Теперь точно все!» — мелькнула паническая мысль, и тут же откуда-то всплыло, выпрыгнуло, как теннисный мячик из воды: «Снег!». «Снег!» — заорал я отчаянно свое магическое заклинание. Волна опала, потеряла свою силу и отпустила меня. Почувствовав опору под ногами, я выпрямился рывком и огляделся. Протащило меня всего какой-то десяток метров вдоль корпуса судна, от носа до кормы, хотя под волной казалось, что унесло далеко в океан. Я бросился обратно. Войткевича опустили уже почти до самой воды. Пахуля свесился через борт, разглядывая, куда я подевался.

— Я здесь! — заорал я, махая руками.

— Я здесь, — повторил Войткевичу, хватая его здоровую руку и занося себе за шею.

Волны ударяли одна за другой, но они уже не могли застать нас врасплох. В обнимку мы добрались до берега.

Я еще несколько раз возвращался к судну. Сверху спустили боцмана и Костю-механика, второго штурмана, еще раненых.

Спасенные сидели и лежали на берегу, сбившись в плотную кучу. Прижимались друг к другу, чтобы защититься от ветра. Кто-то кричал от боли, кто-то без умолку болтал. Старший помощник Кислин с перевязанной головой скакал вокруг и без конца считал и пересчитывал всех по головам.

— Василенко нет! Василенко! — выкрикивал он. — Где Василенко?

— Да здесь я, — недовольно приподнялся матрос Василенко и снова зарылся в кучу ватников. Пытался спать.

Последними со стороны судна прибрели Дед и капитан.

— Двадцать три, двадцать четыре, — посчитал их Кислин. — Кажись все, слава Богу! — он истово перекрестился, хотя и был партийным.

В море среди волн запрыгали огни судна. Это подошел траулер «Братск», он спешил нам на помощь, но не успел. Не хватило каких-то двух часов. Спустить шлюпки они смогли только под утро, когда немного стихло волнение.

На востоке посветлело. Прорисовались вершины далеких гор. Взошло солнце, скрытое за пеленой облаков. Перед глазами отрылась картина крушения, и все мы с невольным облегчением перевели дух. То, что ночью казалось концом света, в непогожем утреннем сумраке приобрело очертания конкретных разрушений, серьезных, но не более того. Пострадало судно, а не мироздание. И никто не погиб — это было самое главное.

«Эклиптика» лежала на боку, упершись остатками мачты в скалу. В надстройке повыбивало все стекла, по борту кое-где зияли дыры вместо иллюминаторов, снесло шлюпки и спасательные плоты. Днище сильно покорежило. Хотя больших пробоин заметно не было, видно, что траулер вдоволь потаскало по камням.

Море немного успокоилось, зато берег пришел в движение. Десятки людей суетились, бегали, кричали, размахивали руками. Раненых грузили на носилки и перетаскивали на шлюпки, присланные с «Братска». Доктор с «Братска», большой лысый человек с мешками под глазами и сильной одышкой, устроил медпункт прямо на Пляже, на куске брезента, расстеленном на песке. С папиросой во рту, щурясь от дыма и сипло покашливая, он осматривал пострадавших, определяя, кто нуждается в немедленной помощи, кто может подождать. Кого отправлять на «Братск», кого на перуанский сторожевик, который с рассвета маячил в полумиле от берега. Военные вызвались забрать себе самых тяжелых раненых и тоже прислали шлюпку с врачом, маленьким, чистеньким, аккуратненьким, как медицинский инструмент. Скорее всего, это был просто фельдшер, он сразу безоговорочно признал авторитет большого советского доктора, поэтому тихонько стоял в сторонке с двумя матросами и носилками, ожидая его указаний. Тяжелораненые грузиться к перуанцам ни в какую не хотели.

— Николаич! — умолял доктора едва пришедший в себя Дракон, у которого на забинтованной голове остались лишь глаза и усы. — Возьми меня к себе, как земляка прошу. Как брата!

— Даже не надейся, — невозмутимо пыхал папиросой доктор. — У тебя черепно-мозговая, тебе на рентген срочно нужно. Я чем твою дурную башку просвечивать буду? Промысловым эхолотом?

— Николаич! — канючил боцман. — Я в порядке! — он приподнимался на носилках. — Вы же все равно сейчас к плавбазе пойдете! До плавбазы-то дотерплю! Николаич!

— Эй, сеньор! — доктор помахал руками перуанскому коллеге. — Вот этого!

Перуанцы, как грифы, которым лев оставил часть своей добычи, встрепенулись и мигом подлетели с носилками.

— Сволочь ты, Николаич! — в сердцах прохрипел боцман. Доктор, прикрыв глаз от папиросного дыма, черкнул что-то в блокноте. Вырвал листок и вложил в грудной карман боцману.

— Выздоравливай, земляк!

Доброхоты с «Братска» в термосах доставили кашу и кофе. На «Эклиптике» последние двое суток ничего не ели. А уж кофе! Мы его и запах забыли, да и на «Братске» он наверняка был в дефиците, последнее отдавали.

Все, кто мог передвигаться, хотя бы ползком, собрались у термосов. Пили кофе, ели кашу в основном молча. Обмениваясь короткими, мало что значащими фразами. Когда стало ясно, что опасность отступила, навалились усталость и апатия. Каждый понимал, что теперь все решат и сделают за него. «Братск», перуанцы, начальство — слава Богу, есть кому. Самое лучшее было бы заснуть, но заснуть ни у кого не получалось.

Я тоже сидел на песке вместе со всеми. Спиной уперся в спину кока Шутова. Так мы сидели и ждали, пока кто-нибудь придет и скажет нам, что делать дальше. Я пил кофе, самый вкусный кофе в своей жизни, и смотрел на группку странных людей, в основном женщин и детей, закутанных в пончо, которые стояли в десятке шагов и глазели на нас. Это были жители Деревни.

Около полудня на полицейском катере прибыло местное начальство. Тот самый сеньор Франсиско Камачо. Господин с изъеденным оспой лицом и тонкими усиками, которые в старом кино носили роковые красавцы, а в современном — в основном злодеи. Одет он был в мятый мундир песочного цвета, фуражку с круто задранной вверх тульей и до блеска начищенные щегольские сапоги. Держался очень важно.

— Вот и хунта пожаловала, — сострил кто-то из моряков.

Камачо отозвал в сторонку капитана, старшего помощника и старшего механика. Они долго беседовали о чем-то, потом принялись заполнять какие-то бумаги.

На палубе «Эклиптики» показались моряки с «Братска». Странно было видеть на родной палубе незнакомых людей. Из трюма начали доставать подмоченные короба с уловом и грузить на шлюпки. Нужно было срочно освободить трюмы, пока наш улов не начал вонять. Что с ним будут делать на «Братске», даже думать не хотелось. Переморозят, спишут — какая разница. Кто-то побывавший на траулере сказал, что нашли и неиспорченные короба. Штук двадцать. Двадцать коробов, четыреста килограмм — вот и весь результат нашего трехмесячного промысла: сто дней работы двадцати четырех человек без выходных и праздников, по двенадцать часов в сутки.

Совещание у начальников закончилось. Капитан Горобец и старший механик подошли к нам. К этому моменту на берегу осталось всего семь человек с «Эклиптики», это были те, кто не пострадал, и легкораненые. Капитан выглядел неважно, левой рукой он то и дело мял себе рубашку у сердца и болезненно морщился. Дед хмурился.