Эль-Ниньо - Всеволод Бернштейн

— Выбираться — так всем вместе, — упрямо повторил Ваня. — Горобец это имел в виду.

Дед покачал головой, глядя на огонь:

— Бросать «Эклиптику» нельзя. Жалко траулер. Повреждения пустяковые — на вид страшные, на самом деле ничего серьезного. Главное, снять с камней. Придет бригада, в два счета управимся.

— Не, вдвоем не пойдем! — помотал головой Шутов. — Куда мы пойдем? Какие тут автобусы? Лучше еще подождем, если надо! Все вместе! Лично мне торопиться некуда.

— Тебе, может, и некуда, — сказал Дед. — Вон у нас практикант сидит, — Дед кивнул на меня.

— Ха! — воскликнул я. — Мне и подавно некуда. Рейс должен был закончиться 20 января. Сегодня только… — пришлось напрячь память, — 23 декабря. Из графика пока не выбились! — я уж не стал говорить, что для моих институтских дел это крушение было просто подарком судьбы. Более уважительной причины, почему я вместо двух месяцев практики отсутствовал пять, и придумать невозможно. Терпел бедствие!

Дед усмехнулся, лицо его просветлело.

— Ладно, салаги. Остаемся зимовать!

По ночам прибой шумел не так, как днем. Казалось бы, разницы не должно быть — дневная жизнь Пляжа не отличалась от ночной: обитатели те же, событий никаких. Однако ж днем все звуки сливались в общий гул, перемешивались. Приходила ночь — и все менялось. Темнота накрывала Пляж, как колпаком. Каждый звук под этим колпаком звучал ясно и отчетливо, словно в концертном зале с хорошей акустикой. Слышен был каждый камушек, который переворачивала отбегающая волна, каждый плеск, каждый шорох песка.

Мы сидели на камнях, у самой кромки прибоя, Шутов курил. Я сказал: странно, ночью волны шумят по-другому. Ваня хмыкнул — странно, что кок должен объяснять ученому элементарные вещи: в темноте у человека ухудшается зрение и в качестве компенсации улучшается слух. Поэтому он может слышать звуки, которые не слышит днем. Я сказал, если он такой умный, пусть объяснит, почему Дед не хочет рассказать нам всей правды.

— Ведь он же явно что-то скрывает, — сказал я.

— Конечно, скрывает, — сказал Ваня.

— Что?

Звук этого вопроса прошелестел в темноту и слился с шумом волн.

Высоко над головой, ярко черкнув по небу, упала звезда.

— О! Загадываем желания! — Ваня лениво потянулся, раскинув руки в стороны. — Бутерброд бы сейчас с черным хлебом, салом и лучком. Мммм!

Порыв ветра донес со стороны обрыва глухой, пробирающий до костей, собачий вой.

— Воет, проклятая! — поежился Ваня. — Вот уж правда — бастардос!

С местными у нас не складывалось. Пару раз мы подходили к их лодкам, когда мужчины из Деревни отправлялись за уловом. Лодки были интересные, длинные, с очень низкими бортами. В такой лодке мне и по городскому пруду было бы боязно плавать — одно неловкое движение, и перевернулся. А тут — океанский прибой. Даже в относительно спокойную погоду волны под два метра, кругом торчат камни, и до спокойной воды добрая миля. То, как эти неуклюжие на вид лодки взлетали на волны и лавировали меж камней, казалось волшебством. Сердце замирало: сейчас точно не увернуться! Лодка нависала на гребне волны прямо над торчащим куском скалы. Хотелось заорать: прыгайте! Но люди в лодке оставались невозмутимыми, и она стремительно скользила вниз, как бритва, разрезая воду в каких-то двадцати сантиметрах от камня.

Наблюдая такое каждый день, я проникся к этим рыбакам глубочайшим уважением. Вот настоящие Моряки. С большой буквы. Хотя на суше они выглядели совсем не героически. Смуглые, жилистые, невысокого роста. Одеты в рваные шорты и майки, когда-то яркие, теперь цвета морской соли. Скорее можно было подумать, что это они, а не мы — жертвы кораблекрушения. Открытой враждебности они не проявляли, однако стоило нам приблизиться, их разговоры стихали, смуглые лица становились настороженными, в воздухе повисало напряжение, без всяких слов становилось понятно, что лучше бы нам поскорее отойти подальше. Они грузили снасти, корзины, и, слаженно налегая на борта, стаскивали лодки в воду. Нам оставалось только провожать их взглядом и почесывать затылки.

— Дикий народ! — негодовал Ваня. — Понятно, почему у их деревни даже названия нет.

С кем получилось наладить контакт, так это с детьми. Они приходили на Пляж стайками по пять-шесть человек. Не купаться — они почему-то вообще не купались в море — а специально, чтобы посмотреть на нас. При этом никогда не подходили близко к Лагерю. Будто бы существовала невидимая черта, которая делила Пляж на две части — деревенскую и нашу. На своей половине они могли часами стоять и разглядывать нас. Как мы обедаем, играем в карты, валяемся на песке. Мы махали им руками, приглашали подойти ближе. Дети не трогались с места.

Как-то раз я набрал горсть конфет и пошел к ним. Гостинцы держал в вытянутой руке, чтобы они видели, и улыбался самой доброй улыбкой, на какую только был способен. Когда приблизился шагов на десять, все дети с визгом убежали, остался только мальчик лет семи. Он смотрел на меня, прищурив один глаз и наклонив голову набок. На чумазой физиономии — испуг, интерес и вызов — все одновременно. Я подошел и протянул конфету. Он взял ее, и сразу же спрятал руку за спину. Испуга в глазах стало меньше.

— Амиго! — я ткнул себя в грудь. — Костя! — Я протянул всю горсть конфет и кивнул на убежавших ребят, которые внимательно наблюдали за происходящим с безопасного расстояния. — Пор амигос! — Показал ему, чтобы он сложил ладони лодочкой, высыпал конфеты и сказал, чтобы шел к друзьям.

Понадобилось еще две горсти конфет, чтобы нас перестали бояться. Еще немного печенья и сгущенного молока — и мы знали всех детей по именам и даже могли немножко болтать с ними. Разговоры выходили очень веселыми. Мы говорили слово по-русски, например, «Костя», или «Ваня», или «конфета», а ребятня покатывалась со смеху. Потом они что-нибудь говорили на своем диковинном языке, и приходила наша очередь смеяться.

Наступило 25 декабря, или день одиннадцатой зарубки на крышке ящика. Или какой-то там по счету пузырь времени по Шутовской теории летоисчисления. Ваня был большим мастером по придумыванию теорий. Каждый день, или раз в два дня, он выдавал какую-нибудь новую теорию, что-нибудь объясняющую в мироздании. Он обстоятельно излагал мне новую теорию под шум волн, после чего мы оба про нее забывали. Но были у Вани и любимые теории, например, эта, про пузыри времени. Он возвращался к ней раз за разом, дополнял, исправлял. Без конца спрашивал меня, что я об этом думаю. Один раз пристал даже к Деду. Но Дед его не дослушал, заставил сделать инвентаризацию всего нашего продовольствия.

История с пузырями оказалась прилипчивой, как глупая песенка. Хочешь отделаться от нее, а не можешь, вертится в голове, проклятая. Лопаются пузыри. Поел, поспал, отстоял вахту, искупался, поел. Если разобраться, то и вся моя предыдущая жизнь мало чем отличалась от теперешней. Ну, ходил в институт, читал книжки, проводил время с друзьями, а по сути — все то же. Поел, поспал, поел, поспал. Лопаются пузыри. Пук-пук-пук. Что-то яркое и радужное возникает из мыльной воды, но только с тем, чтобы в нее же превратиться. Пук-пук-пук. Я поймал себя на мысли, что звук лопающихся пузырей, который по идее должен был звучать только в моей голове, доносится почему-то со стороны моря. И не пук-пук-пук, а скорее тук-тук-тук.

Шутов, бродивший по колено в воде, собирая мидии в брезентовое ведро, выпрямился и застыл на месте, вслушиваясь.

— Едут! — вдруг заорал он и, высоко вскидывая ноги, побежал к берегу. — Наши едут! Слышите?

Звук приближался, становился отчетливей. Теперь уже стало ясно, что это работает двигатель. Дед, который возился в трюме «Эклиптики», тоже услышал этот звук, его взлохмаченная голова показалась над фальшбортом.

Из-за Малой Колокольни появился знакомый нам белый катер местной полиции. За штурвалом сидел голый по пояс рулевой, а рядом, развалившись в кресле, человек в песочном мундире. Фуражку с высокой тульей он придерживал рукой, чтобы не унесло ветром. Это был сеньор Камачо. Он помахал нам рукой, мы замахали в ответ.

Катер сбавил ход, описал плавную дугу и мягко ткнулся носом между двух больших камней. Камачо, не теряя выправки, переступил через борт и, ловко перепрыгивая с камня на камень, добрался до сухого берега.

— Добрый день, молодые люди! — он был в хорошем настроении. — Где команданте Михаил?

— Я здесь! — Дед спустился по штормтрапу с траулера. Он не стал скакать по камням, как Камачо, шел прямо по воде. Руки его были по локоть в солярке, на лице тоже виднелись черные разводы, даже борода была запачкана.

— О! Маленький ремонт! — воскликнул Камачо.

— Да, — ответил Дед. — Прошу, — он жестом пригласил чиновника пройти в наш Лагерь.

— Спасибо, — Камачо отвесил церемонный поклон.

Стало понятно, что визит был официальным.