Квантовая теория любви - Дэнни Шейнман

Душу леденит ужас, перед глазами черно. Я бросаю взгляд на Ежи Ингвера, может, он сумеет чем-то приободрить? Мы ведь с ним выросли вместе, ходили в одну школу, были не разлей вода. Но про себя я знаю, что и он испытывает то же самое. И его пробирает дрожь, несмотря на жару. Он слабо улыбается мне, и я вижу, что мыслями он, как и я, в Уланове.

Фишель, будь добр, возьми карту с полки. С ней тебе будет понятнее. Да-да, вот эту, большую. Найди Польшу. Вот она, молодец. Юго-восточная часть Польши. Там, где река Танев сливается с рекой Сан, находится местечко Уланов. Вся твоя семья родом оттуда. Только, Фишель, тогда никакой Польши не было. Чуть к северу — Россия, а чуть к югу — Австро-Венгерская империя, та ее часть, которая именовалась Галиция. Видишь, как близко Уланов к границе, километров пятнадцать, не больше. Мы частенько пересекали границу и торговали с русскими. Я с раннего детства умел по-русски, а мой дядя Иосиф часто брал меня с собой, когда отправлялся торговать распятиями. Что ты так удивляешься? Все распятия в Уланове изготовлял Иосиф, по части проработки деталей с ним никто не мог сравняться. Ему очень нравилось дважды в день приколачивать Иисуса к кресту — своеобразная месть за мучения, которые он претерпел в детстве, когда попался в лапы казакам (тогда он еще жил по ту сторону границы).

Теперь найди на карте город Львов. В то время он назывался Лемберг. В сорока километрах к юго-востоку будет тонкая голубая линия. Это река Гнила Липа,[7] примерно на половине ее длины находится деревня Рогатин. Нашел? К северу от нее густые леса. На этом месте мы с Ежи и вспоминали Уланов. Дом был не так далеко от нас, но, казалось, мы от него за миллион километров.

Я точно помню ту минуту, когда влюбился в Лотту, в 1912 году, совсем мальчишкой, чуть постарше тебя. Мне только-только исполнилось шестнадцать лет. Все началось с пары туфель. Помнишь дедушку, Фишель? Хотя вряд ли, когда он умер, тебе было годика четыре. Время от времени я помогал ему в нашей бедной сапожной мастерской, хотя мне это занятие особо не нравилось. И вот однажды дверь открывается и передо мной предстает Лотта Штейнберг с отцом. Конечно, я ее узнал, Штейнбергов всякий знал. У ее отца, богатого меховщика, был большой дом на окраине местечка. Они пришли получить заказ — вечерние туфельки для Лотты, которые сшил мой отец.

— Папа, можно мне их сейчас примерить? — спросила Лотта.

— Разумеется, ангел мой. Ну-ка, за дело, молодой человек, — пророкотал Штейнберг. У него был такой густой громкий голос, что он не говорил, а гремел.

Лотта опустилась на стул, я присел перед ней. Она сбросила туфли и сидела передо мной босая. На меня это так подействовало, будто она полностью разделась. Весь красный от смущения, я пошевелиться не мог и только хватал ртом воздух. Поймав себя на том, что шарю взглядом по ее щиколоткам и пальцам ног, я уж и не знал, куда смотреть. Помедлив, я взял в руку ее левую ногу, поразился ее совершенству и хрупкости и бережно надел новую туфельку. Настал черед правой ноги. А потом пришлось подняться, что я проделал с величайшим сожалением. Прикоснуться к ней еще — вот чего хотелось мне больше всего на свете.

Лотта встала, прошлась по лавке, повертела ступнями туда-сюда, присмотрелась к туфлям.

— Ну, как они тебе? — громыхнул ее отец.

— Отлично, — ответила она радостно. — Красивые и удобные. Я буду танцевать в них вальс.

Первая любовь — очень странная штука. Мне было радостно и грустно вместе: то я взлетал на седьмое небо от счастья, то печалился, забившись в уголок. Про себя я все время говорил с Лоттой, ей были посвящены все мои мечты. По дому я слонялся без дела, не обращая ни малейшего внимания на всегдашний шум и гам. А то поймаю себя на том, что стою у окна и гляжу на улицу, — а ведь только что вроде сидел за столом и читал. Любовь бережно вела меня путем возмужания, я был словно почка, застенчиво раскрывающаяся весной, словно бабочка, вылупляющаяся из куколки и пораженная собственной красотой.

Куда бы я ни направлялся, я старался пройти мимо дома Лотты, пусть даже нужно давать крюк, но стоило мне ее завидеть, как я лишался языка. Да и что я мог сказать — только выдать себя. Когда я признался Ежи, что влюблен в Лотту, он лишь головой покачал:

— Не про тебя ягодка. На что ей сын сапожника, когда лучшие женихи в ее распоряжении.

И он был прав. Свадьба в Вене по высшему разряду — вот что устроило бы ее родителей. Они были на дружеской ноге чуть не со всеми богатыми евреями и уже вывозили дочь на вечера вальса для знакомства с перспективными женихами. Отец считал, что дочку следует выдать за человека уважаемого и состоятельного, способного окружить молодую жену роскошью. Уж я-то в его глазах на роль зятя не годился совсем.

— Он по тебе сохнет, — в конце концов шепнула Лотте моя сестра Эйдель.

Я тогда ужасно разозлился на сестру, только в следующий раз, завидев меня на улице, Лотта подошла ко мне и поздоровалась. Я тащил вязанку дров господину Каминскому и до того поразился, что уронил поленья себе на ногу и застонал от боли. Лотта сделала вид, будто ничего не заметила, и только позже призналась мне, до чего ее тронуло мое смущение.

Вообще лето 1913 года было одним сплошным блаженством. Мы и не подозревали, какие тяжкие испытания ждут нас впереди.

Фишель, подай мне воды, пожалуйста. Что-то в горле пересохло… Спасибо. Да не расстраивайся ты так. Я еще хоть куда… вообще-то мне не следует утомляться. Только доктора такую несуразицу плетут. Я, видите ли, скоро помру, и тем не менее мне следует больше отдыхать. Какой в этом смысл? Вот на том свете и отдохну. Извини, не буду об этом при тебе. Иди ко мне, Фиш, обними меня.

А про четырнадцатый год ты, конечно, знаешь. Кто постарше, хорошо помнит, где и как каждый узнал про убийство в Сараево эрцгерцога Франца Фердинанда с женой. Такое событие, всех точно громом поразило. Мир перевернулся, ему не стать прежним. Примерно то же самое произошло в тридцать третьем, когда на выборах победил Гитлер.

Конец июня 1914 года. Упоительно теплый вечер. На ежегодный прием Штейнберг пригласил тьму гостей. Дети как безумные носятся по саду с карманами, набитыми печеньем. Работники и опытные мастера расселись в шезлонгах точно господа, а официанты в белых перчатках подают закуски и напитки. Никто и внимания не обращает на струнный квартет, в поте лица извлекающий звуки из своих инструментов. Нас с Ежи к тому времени уже призвали в армию, и мы в военной форме. Лотта, как и полагается хозяйке, вежливо беседует с гостями и старается не обращать на меня особого внимания. Ежи тихонько наставляет меня, как добиться ее руки.

— Если дослужишься до офицера, отец отдаст ее за тебя.

— Разве такое возможно? — сомневаюсь я.

— Как знать. Из евреев вышло немало блестящих офицеров. Если стараться, можно сделать карьеру.

Краем глаза вижу, как в сад врывается Мрожек, начальник полиции Уланова. Он весь в поту. Наверное, бежал через все местечко. Он быстренько опрокидывает рюмку, затем встает на стул и просит тишины. Квартет замолкает, вокруг собираются гости. Торжественным тоном Мрожек провозглашает, что только что получил телеграмму из Вены. Убит наследник престола.

Слезы не дают начальнику полиции говорить.

Поднимаются крики. Слышны возгласы: «Сербы заплатят за это!»

Лотта смотрит на меня, в ее глазах тревога. Ясно ведь, что все это значит для нас с Ежи.

Наш отъезд из Уланова проходил в такой суете, что увидеться с Лоттой наедине у меня не было никакой возможности. Правда, несколькими словами мы обменяться успели.

— Для меня неважно, дослужишься ты до офицера или нет, — сказала она. — Главное, возвращайся живой.

Ее слова стали для меня оберегом. Именно они сохранили мне жизнь, когда вокруг сгущался мрак и смерть подступала вплотную.

Нас, тринадцать вчерашних мальчишек, провожали на войну с таким почетом, словно мы уже победили. Никто не думал, что бои затянутся надолго. Мы собирались преподать сербам урок и через месяц вернуться домой. Когда мы на лошадях ехали на станцию в Рудник, вдоль дороги рядами выстроились люди, хлопали и кричали «ура!». Все Штейнберги высыпали на улицу и махали нам на прощанье. Я, австрийский солдат, был так горд, что иду на войну, — один Бог знает почему. Проезжая мимо Лотты, я выпрямился в седле и отдал ей честь.

— Я буду ждать тебя, Мориц, пиши! — крикнула Лотта и прижала ладонь ко рту.

Краем глаза я увидел, как отец сердито выговаривает ей.

Мы с Ежи попали во Вторую Австро-Венгерскую армию. В поезде, направлявшемся в Сербию, мы услышали, что Россия объявила Австрии войну. Для доброй половины частей сразу же последовал приказ следовать в другую сторону, в Галицию, но в связи с мобилизацией железные дороги оказались забиты, и мы добирались до места назначения целых четыре недели. За этот срок Германия объявила войну России, Британия и Франция — нам, прошли первые ожесточенные битвы, а мы все ехали. Или шагали. То, что казалось небольшой стычкой у нашей южной границы, обернулось полномасштабной войной, и Уланов очутился в самой ее гуще.