Квантовая теория любви - Дэнни Шейнман

Памяти Стелы, с любовью

Посвящается Сэре

[1]

1

Когда сильно ударишься головой, в ней такой кавардак, словно в развалинах дома, разрушенного ураганом, — кучи мусора, битая черепица, клочки и обломки.

Осколки памяти перемешаны в беспорядке. Знакомые, привычные очертания теперь неузнаваемы. Не поймешь, где что было и откуда взялось.

— Где Элени?

— Muerta, — говорит доктор.

Странное оцепенение охватывает тело. Глаза закрыты, но Лео видит, как бомба падает прямо на него, еще миг — и все будет кончено. Он лихорадочно роется в памяти и не может ничего найти. Какие-то едва угадываемые формы плавают в густом тумане.

Muerta. А ведь он уже знал. Откуда? Надо сосредоточиться.

Изображение становится четче, словно камеру наводят на фокус. Перед ним Элени. Карие глаза, густые черные кудряшки, свет и тепло. Лео и Элени были неразделимы, словно атом. Его возлюбленная вся лучилась энергией и все время напевала. Петь для нее — что для других дышать.

А бомба все летит к земле. Если атом разбить, энергия выплеснется. Неуправляемая и неумолимая.

— Я могу ее увидеть?

— No es buena idea.

— Где она?

— В соседней палате.

Это игра. И доктор сделал свой ход. Он не хочет, чтобы пациент видел мертвое тело своей подруги и впадал в отчаяние, — во всяком случае, пока. Он будто предлагает: «Давайте притворимся, что она жива. Ведь muerta — это только слово». Лео принимает игру, хотя представления не имеет, как сюда попал и что произошло. Он знает лишь, что любит девушку по имени Элени и должен с ней увидеться. А у доктора в глазах — страх. Заметит, что Лео на грани, и разлучит их. Поэтому играть надо спокойно.

— Прошу вас, дайте мне ее увидеть.

В словах Лео твердая решимость, и врач колеблется: может, парень и справится? Кто они друг другу, эти молодые иностранцы? Что их связывало?

— Venga, — говорит он мягко и указывает на дверь.

Только сейчас Лео осознает, что лежит на больничной койке и, по-видимому, совсем недавно очнулся. С именем Элени. А все остальное непонятно. Почему доктор говорит по-испански? Вдруг ответ на этот вопрос вытянет и прочие ответы, стоит только хорошенько дернуть за веревку, уходящую во мглу? Раз, другой…

Латинская Америка. Они с Элени где-то в Латинской Америке. А страна? Гватемала? Нет, оттуда они вылетали в Колумбию. Значит, Колумбия? Нет, вряд ли. После Колумбии был Эквадор. А после Эквадора? Перу? Но как они добрались до Перу?

Веревка обрывается.

Значит, Эквадор или Перу. Лео уныло рассматривает оборванный конец. Он будто на краю бездонной пропасти. Наверное, так себя чувствует маразматик, когда в минуту просветления понимает, что разум покинул его.

Лео встает. Голова кружится, он хватается за спинку кровати, смотрит сосредоточенно на торчащую из противоположной стены раковину. Из крана капает вода, и, похоже, не первый день: на белой эмали большое ржавое пятно. Все здесь какое-то запущенное: краска на стенах шелушится, в углах паутина. С потолка за происходящим наблюдает геккон.

Доктор берет Лео за руку и выводит в коридор.

Они останавливаются перед закрытой дверью. Лео знает: там, за ней, — Элени.

Доктор толкает дверь.

Элени лежит на каталке. Ее голубая рубашка в крови, рука странно вывернута, на щеке ссадина…

Вот когда бомба взрывается. Внутри у Лео словно что-то лопается, его захлестывает ледяная волна, на сознание обрушивается жестокая правда. Тело выходит из повиновения. В висках стучит кровь, колени трясутся, сердце куда-то проваливается, кишки сводит судорогой, из носа льет, глаза переполняются слезами, мир вокруг расплывается.

С гортанным воплем Лео падает на пол.

Медсестры за три палаты отсюда на мгновение замирают, словно матери, услышавшие крик своего младенца.

Со всех сторон сбегаются люди.

У закрытой двери быстро собирается небольшая толпа. Некоторые видели, как привезли пострадавших, и им любопытно, как поведет себя гринго, когда узнает, что его девушка погибла.

Господи (наверное, говорят они про себя), вот ведь бедняга; тяжко ему придется, когда очнется. И, перекрестившись, благодарят Бога за то, что их родные пребывают в добром здравии.

Скорчившись на полу, закрыв лицо руками, Лео захлебывается рыданиями. Никогда еще ему не было так одиноко. Осиротевший, ополоумевший, среди чужих людей в каком-то южноамериканском захолустье… Он заставляет себя встать, подходит к Элени, нежно гладит по лицу. Кожа теплая.

Что, если она не умерла и ее можно вернуть к жизни?

С безумной надеждой Лео смотрит на доктора.

Ведь поцелуй оживит ее, правда?

Лео зажимает Элени нос, начинает делать искусственное дыхание рот в рот. Снова и снова он вдыхает в нее свою жизнь, затем резкими толчками массирует сердце. Он знает, что делает ей больно, что от его неловких движений останутся синяки. Но ведь надо как-то действовать.

Доктор кладет руку ему на плечо. Лео не замечает.

— Дефибриллятор. У вас есть прибор? Как это… choc eléctrico. Tienes?

— No hay, señor. Esta muerta.

Она не умерла. Лео не верит. Рот в рот, глубокий вдох и выдох. Вдох — выдох. И еще. И еще. Лео молит о чуде.

И чудо свершается. Откуда-то из глубин ее тела доносится хрип. Звук этот Лео не забудет никогда.

— Она жива. Она дышит. Вы слышали?

Доктор не шевелится.

Стоит будто истукан. Ничего, справится и без него. Вдох — выдох. Быстрее. Глубже.

Как четко слышно ее ответное дыхание.

— Сеньор, сеньор! — Доктор опять трогает его за плечо.

Лео охватывает ликование. Сердце у него готово выпрыгнуть из груди.

— Сеньор, она не дышит. Это ваше дыхание раздувает ей легкие и возвращается обратно.

Лео щупает пульс Элени. Ничего.

Радость сменяется отчаянием.

Он целует Элени в лоб и шепчет слова на ее родном греческом языке. Matyamou, karthiamou, psychemou.

Глаза мои, сердце мое, душа моя.

Он гладит ее по волосам, как бывало, когда она засыпала. Ее тело холодеет.

И вот Лео уже воет собакой.

И не может перестать.

Старик-доктор печально глядит на него из своего угла, стараясь держаться, сохранять профессиональную бесстрастность, несмотря на набухающие едкие слезы.

Вернувшись вечером домой, он обнимет жену, и расплачется, и будет долго прижимать ее к себе, впитывая ее дыхание, ее духи и ее любовь.

Слух быстро расходится по больнице, и толпу в коридоре распирает неправедное любопытство, ведь людям всегда есть дело до чужих трагедий. Кто-то толчком распахивает дверь. Все видят человека с искаженным горем лицом и маленькое безжизненное женское тело на каталке. Зеваки вздыхают, и лица их на мгновение тоже покрывает печаль.

— Убирайтесь. Вам здесь не шоу. Оставьте меня в покое… — Голос у Лео дрожит и пресекается.

Любопытным делается стыдно. Дверь захлопывается.

Откуда он знает этих людей?

Лео поворачивается к врачу:

— Какое сегодня число?

— Второе апреля, сеньор.

— Второе апреля?

Лео пытается связать цепочку воедино, отыскать нужное звено.

— Где я?

— Латакунга, сеньор.

Что-то знакомое. Да, многолюдье на рыночной площади… Тут они с Элени сели на автобус, чтобы отправиться в горы.

Эквадор!

— Так какое сегодня число? (Ах да, он ведь только что спрашивал.)

— Второе апреля.

— Да? А что произошло?

— Ваш автобус попал в аварию.

Лео ворочает в голове слова доктора, стараясь найти для них подходящее место. Не получается. Не помнит он никакой аварии. Нейроны не реагируют. Странно. Ведь сохранился же где-то под обломками черный ящик с записью случившегося? Но к больному месту не подобраться, срабатывает какой-то странный защитный механизм, будто тело не желает свидетельствовать против самого себя.

— Какое сегодня число?

Спрашивал он уже или нет?

— Второе апреля, — терпеливо отвечает доктор.

— А год?

— 1992.

Лео хватается за год словно за соломинку. Только за 1991-й. За декабрь. Неважно, что прошло целых четыре месяца.

Точно фонарик вспыхивает во мраке.

Колумбия. Они с Элени в самый канун Нового года лежат на пляже, тропический остров неподалеку от Картахены. На Элени розовый купальник, и все вокруг солнце, и блаженство, и мягко накатывающиеся волны.

Лео поворачивается и целует ее в горячую щеку.

— Знаешь, мне больше ничего не надо во всей вселенной. Ты рядом, и я люблю тебя. И ничего мне в этой жизни не надо.

Элени с улыбкой целует его в ответ.

— Это нужно заснять, — говорит она, вытягивает руку с камерой-«мыльницей», и они видят в линзе объектива свое отражение.