Хитклиф - Лин Хэйр-Серджент

Ибо кем я был? Мне представляется, тогда я впервые это ясно понял. Нищий, батрак, прислуга — хоть я осознавал своё падение, у меня не было слов, чтобы его выразить. Ты сама говорила, что я не утруждал себя разговорами, я предпочитал молчать.

Сравнение с Эдгаром Линтоном было не в мою пользу, — ещё бы, Хиндли выбил из меня способность к непринуждённой беседе, но кому до этого дело? В последние месяцы визиты Линтона всё чаще и чаще лишали меня даже тех немногих часов, которые я мог проводить с тобой. Но что удивительного в том, что ты предпочла его общество моему? У него светлое, открытое лицо, весёлые речи, грациозные движения — даже самые взыскательные будут им очарованы. Словно при вспышке молнии я увидел себя — неуклюжая фигура, угрюмая гримаса, отрывистая речь, — столь непохожего на безупречного джентльмена Эдгара. Тут я понял, что такое настоящая боль.

Я стоял под порывами всё усиливающегося ветра и воображал, как ткну его лицом в Болото Чёрной Лошади (в ту самую древнюю трясину, которую мы с тобой, бывало, перепрыгивали, бросая ей вызов), как буду крутить его розовые уши до тех пор, пока не начнёт сочиться кровь. При мысли об этом у меня даже пальцы заныли от удовольствия. Но это я, а не он, тону в бедности и невежестве. Ветер хлестал мне в лицо, и я выл от отчаяния. Как же стряхнуть мерзость, облепившую меня? Как освободиться? На что надеяться?

Ответа не было. Надежды не было, и только инстинкт повелевал бороться. Да, я буду бороться, и если мне не удастся подняться над Эдгаром Линтоном, то я убью его, чтобы получить желанное преимущество.

Я попытался обдумать ситуацию спокойно. Ясно, что прежде всего надо выйти из-под власти Хиндли. Куда идти дальше, я представлял себе весьма туманно, но, по крайней мере, средства на то, чтобы уйти, у меня были. В сарае я спрятал несколько золотых монет — Хиндли, когда напивался, ронял их из карманов, а я подбирал, считая эти монеты справедливой платой за свой рабский труд. Я должен забрать их и отправиться туда, где моя ненависть даст мне силы победить — или отомстить.

Я вернулся на Перевал, когда упали первые капли дождя, и увидел тебя. Ты стояла у стены не двигаясь и смотрела в сторону Гиммертона. (Ты меня высматривала или Эдгара?) Вспышки молний озаряли твоё обращённое к небу лицо. Мысленно я покрывал его поцелуями и проклинал. Моё сердце обратилось в камень. Я забрал монеты из тайника, устроенного под силками, которыми Джозеф ловил кроликов, а потом вырвал с кровью клок волос и положил его на это место; думаю, он до сих пор там лежит. Когда я выскользнул в открытую дверь, стены сарая дрожали, сверкнула молния и Перевал озарила вспышка света. Я уходил. Ты стояла у стены неподвижной чёрной тенью. Тогда я последний раз видел тебя во плоти.

Куда теперь? Что я знал о мире за пределами Гиммертона?

Понемногу решение созрело. Обращаясь к истокам своей памяти, я вижу себя спящим рядом с тобой на кровати под завывания ветра, раскачивавшего верхушки елей за окном. Однако до этого пробуждения было нечто, похожее на смутный сон. Напрягая память, я всматривался в свою жизнь до того забытого путешествия, что привело меня, завёрнутого в пальто твоего отца, на Перевал, — и увидел там город, реку, корабли, матросов со сверкающими улыбками, хлеб, подобранный с пола таверны, золотую монету, брошенную каким-то пиратом и падающую, кувыркаясь, в мою раскрытую ладонь… Город великанов, ибо я был тогда малышом, путавшимся у всех под ногами. И ещё более смутное воспоминание — чисто побеленная комната с низким потолком и распятием на стене, оплеухи и молитвы, земляной туннель под стеной и на другом его конце вонючая речка.

Из этих жалких обрывков я должен был сложить карту той единственной страны, откуда я родом; эти же осколки воспоминаний были единственным ключом к загадке моего происхождения. Ведь не выпрыгнул же я из зловонной речной грязи, как жаба; у меня должны были быть отец и мать, пусть даже низкого рода. У меня росло желание получить то, что принадлежит мне по праву рождения. Я помнил из рассказов Нелли, что твой отец нашёл меня в Ливерпуле — в Ливерпуль-то я и отправлюсь.

Незаметно пролетел остаток ночи. Из-за бури я не сразу нашёл тропу через Болото Чёрной Лошади. Три раза я оступался и падал в трясину, три раза напряжением всех сил мне удавалось высвободиться из её цепких объятий. На третий раз, совершенно измученный долгой борьбой, я, должно быть, на некоторое время потерял сознание и, придя в себя, ощутил во рту чудесный вкус болотной жижи и увидел зрелище дивной красоты — пустоглазое лицо мертвеца, щерившееся прорезью рта в нескольких дюймах от моего собственного. Скорее всего, это были следы человеческих жертвоприношений древних саксов. Труп лежал в торфе с незапамятных времён, и теперь встряска вынесла его на поверхность — Нелли рассказывала о таких вещах. Но тогда, в панике, я решил, что это демон, посланный адом за моей душой, и это заблуждение, вероятно, спасло мне жизнь, потому что ужас и отвращение придали новые силы, и я выбрался из трясины. Я откашлялся, чтобы выплюнуть грязь, которой наглотался, и в забрезжившем свете зари отправился в Гиммертон, а оттуда, спрятавшись в молочном фургоне, на ярмарку в Манчестер.

Несмотря на усталость и мрачное расположение духа, возбуждение рыночной толпы, где собрались продавцы и покупатели со всей округи, пробудило во мне чувство собственного достоинства и одновременно обиду. Я был никем! У измазанного дерьмом кретина, чистившего сортиры, положение было лучше моего. Но я чувствовал, что вправе презирать даже чванного купца, бросившего кретину монетку и важно поглаживавшего золотую цепь у себя на животе. Когда я буду джентльменом, я смогу покупать и продавать таких джентльменов, как он, десятками.

В Ливерпуль, как я выяснил, проще всего было добраться каналом. Подойдя к человеку, грузившему на баржу большие тюки материи, я спросил у него, сколько он запросит за проезд. Он дал мне пинка и ответил, что не берёт на борт цыган: все они ворюги. Как только он повернулся ко мне спиной, я запрыгнул на баржу, забрался на тюки шерсти и хлопка и отдыхал там до вечера, пока наша баржа скользила по гладкой воде к Ливерпулю.

Было почти совсем темно, когда я выбрался из-под груды тюков (не забыв предварительно вымазать материю болотной тиной, всё ещё покрывавшей мою одежду и обувь) и никем не замеченный убрался с баржи.

Уже наступил вечер. Туманный воздух был пропитан тошнотворными испарениями, поднимавшимися от гниющих по берегам водорослей, а может, от жалких лачуг, среди которых я сейчас находился.

Я замер. Всё это уже было раньше. Память дразнила меня, подбрасывая жалкие крохи; воспоминания сочились, как кровь из пореза; и стоило капле той тайной крови попасть в оду, как её уносило течение. Смутная тень баржи проплыла мимо и растаяла в тумане.