День первый - Владимир Нечволода

На конверте крупный отцовский почерк. Принесла письмо, наверное, Зиночка. Кто еще? Как чувствовала, что они могут сегодня отплыть.

Алексей ушел в красный кубрик. Присел на деревянный диванчик и, вздохнув, развернул пачку листков.

«Здравствуй, Алеша!

Пишу на институт, предполагая, что письмо передадут тебе друзья. В общежитии и у знакомых оно может затеряться, да и, вполне возможно, ты там не появляешься. Ждал твоей весточки, но, видно, гордячество не позволяет тебе первому написать родителям.

Тот преподаватель, которого ты ударил, написал нам. Мать плакала… Я… да что я… Потом пришло письмо от Зины с припиской комсорга. Все запуталось.

Бесчестье ты допустил или за честь восстал?

Но почему такими методами?

Объясни, сын. Комсомолец — коммунисту. Ты знаешь, что для меня значат эти слова.

Зина писала о твоей работе на заводе. Очень расплывчато намекала на какие-то интересные дела в будущем. Расшифровывать, видно, ты не велел. Хочешь, как всегда, удивить результатом?

Так где ты? Что ты? Каковы планы?

Пиши. Мне кажется, своим молчанием ты проявляешь малодушие. Расти в себе бойца…»

Уже качнулось, сдвинулось с места судно, заплескалась за обшивкой вода, а Алексей все сидел и смотрел в пол мимо листков, расправленных на коленях. Вздохнул, достал из кармана авторучку, непонимающе посмотрел на нее.

Не чувство ли вины холодным скользким голышом перекатывалось в груди все эти дни? Давно нужно было написать родителям, извиниться, объяснить… А что объяснять? И что все ребята на его стороне — ничего еще не значит. Они горячатся, кате и он. И не только из-за пошлой шутки ринулся Алексей на преподавателя. Накопилось у всех. А вылилось у Лешки. Этот Жорик (почему так прозвали Юрия Ларисовича? Ах, да: Юра, Георгий, Жора… Нет, не поэтому). Надоел он всем своими двусмысленностями. Ни одной хорошенькой девчонки на курсе не пропустил, чтобы не сказать какую-нибудь плоскую остроту. (Больной он, что ли?) И все с намеком: встретимся-де на экзаменах. Будто девчонки сейчас же за ним побегут… Вот сволочь!

Пароход, пройдя от судоремонтного завода вверх по Туре, мягко ткнулся в причал. Течение помогло ему плотно прижаться к деревянным брусьям пирса. Соломатин и Пархомович несколько медлительно, но в общем-то грамотно набросили и закрепили швартовые. Перекинули сходни.

Причал пустынен. Если не считать худенькой, нет — этакой тонкой и, подозревалось, крепкой, как моржовый бивень, старушки. Алеша мельком оглядел ее темный сарафан, в мелких коричневых морщинках лицо, руки, твердо сжавшие ручки двух больших спортивных сумок. Перевел взгляд на панораму высокой старой Тюмени, и вновь его потянуло к женскому лицу.

«Сколько же ей лет — 60–70? Едет куда-то старая…»

— Э-гей, матросы, — вдруг пропела она высоким чистым голосом, — помочь матери пришлите.

Алешка повертел взъерошенной головой. А по сходням уже мчался штурман Шаликов.

— Здравствуйте, Настасья Тимофеевна! — закричал он издали. — Нас ждете?

— Вас, Анатолий Спиридонович, кого же еще? — Женщина наклонила его голову и поцеловала в лоб. — Все с Николаем Петровичем ходишь? Не напрокучило?

— Что вы, Настасья Тимофеевна! Мы с ним неразлучны.

У Анатолия блестели глаза, лицо в пунцовых пятнах, будто он получил высокую награду, и вот радость краской прихлынула к щекам.

Капитан вошел в рубку. Надел фуражку.

— Дежурь. Пойду к маме, к бабушке пойду.

А та уже сама уверенно поднималась на мостик, седые прядки волос выбились из-под ситцевого в зеленый горошек платка, как в оправу взявшего тоненькое темное личико. Но зубы проглядывали целехонькими белыми ядрышками орехов. Она обеими руками обхватила выскочившего навстречу внука, припала к его груди, гладила русые завитки, заглядывала с улыбкой в глаза. Будто девчонка на свидание пришла.

— Баушка… — только и выдохнул Бажин, целуя ее в щеки и бережно провожая в рубку.

— Ну, знакомь, знакомь с помощниками, — вроде как отбивалась она, но, видно, по давно заведенному порядку пожала всем руки, бережно оглядывая всякого нового для нее человека. Оглядела взглядом Алешино лицо, повернулась к капитану, шепнула:

— Этот, Коля, мореходству как подарку рад, а душа в небо рвется.

И еще тише, чтобы не слышал рулевой:

— Любимчик? Нет еще? Ничо — всю жизнь вам встречаться. Вот как…

В дверь рубки протиснулись Соломатин и Пархомович:

— Разрешите?

Бабушка улыбнулась.

— Матросы-челядинки хороши. Вот кому судьба морячить, — положила она руку на плечо Сергею.

— А я? — обиделся Соломатин.

— Ты добер молодец, — женщина звонко рассмеялась. — Ловок и силен, да разве на одном месте усидишь?

— Хороший матрос он, — Бажин мягко улыбнулся всем сразу. — Верно, хороший.

Сашка заиграл плечами, толстые губы его расплылись.

Настасья Тшмофеевна осмотрела простое командирское хозяйство, спохватилась:

— На камбузе Максимовна?

— Она.

— Ну-тко, почаевничаем с подружкой. А вас на обед ждем.

— Время уже к ужину.

— Враз и поужинаем.

Застучали по палубе каблуки низеньких туфелек.

Видно было, как она уже там, внизу, заговорила с вынырнувшим откуда-то Колей Кольцовым, и тот потерся щекой о ее плечо.

Перед глазами Алексея будто радуга крылом повела, всплеснула переливчатым разноцветьем. Даже дух затомило. Он потрогал грудь, где должно быть сердце: вроде там встрепенулась славная певучая птица. И это от ее ясного пения хорошо на душе, и будет так всегда, пока чисты помыслы, а значит, удачливы дела.

То в машинном отделении, то в матросском кубрике летал голос Настасьи Тимофеевны, сплетал кружевами знакомые, здешние и какие-то давние, не этих берегов слова.

Обед-ужин женщины готовили вместе. Пошла часть продуктов, привезенных Бажиной. И когда Алексей сел за стол, то не понял выражение лиц друзей, уже начавших есть, а потом сам ошеломленно уставился в миску и стал подольше задерживать во рту каждый глоток борща, будто это могло продлить удовольствие.

Поздно вечером он лежал на своей койке, закинув за голову руки, и вспоминал мамину деревню Березовку под Омском, широкий, поросший травой двор с колодцем посередине. Здесь важно шипели гуси, переваливались вокруг искусственного прудочка утки, за сваленными возле хлева бревнами они с дедом Игнатом находили шампиньоны. Баба Катя потом готовила из них жареху в огромной сковородке прямо здесь же, на летней печурке.

Алексей плохо помнил бабкино лицо. Привозили Алексея летом с младшим братишкой, еще до школы. Но остался в памяти утренний бабкин жест: руки в бока на крыльце, какие-то горячие слова, после которых Начинали метаться по двору дед и мать и ее сестра тетя Шура, привозившая и своих двух ребятишек, Лидку и Леньку… Вечерний запах вымытых половиц и ржаных калачей, благоговейное молчание сельчан, приходивших к бабе Кате заговаривать зубы и всякие болячки.

Он сравнивал этих двух разных женщин — свою сибирячку и Бажину, что родом откуда-то с западных северных морей (словечки у нее такие пропевались), и думал: чем они схожи?

«Отношение ко всему живущему рядом», — сложной фразой решил сам для себя Алеша и успокоился.

В дверь ящеркой проскользнул Колёк и зачастил горячим шепотом в Алехино ухо:

— Пойдем, пойдем, там такое говорят — никогда не слыхал. Ну, давай, — тянул он.

— Куда? — Алеша стал недоверчиво одеваться. — Опять розыгрыш? По носу получишь!

— Ой, Леха, такие слова, не, просто не перескажешь. Я в стихах такое не сложу. Не получится. Пойдем, у капитана послушаем.

— Ну тебя, — Алешка сел на кровать. — Придумал — подслушивать. Нехорошо как-то…

Колёк озадаченно посмотрел на него:

— А песню, когда кто-то поет, хорошо слушать? Мы ж не для подлого. Пойдем, интересной.

Они поднялись на палубу, и Коля поманил его под распахнутое окно капитанской каюты. Оттуда доносился говор. Один голос вроде Николая Петровича, только тон ребячий. Второй женский, певучий. Складный.

— Баушка, баушка, не ходи со мной до Усть-Балыка!

— Как же я, баженый детушка, не пойду? У вас праздник багрецовый. Кто обережет? Не ради красы-басы пойду.

— Баушка, там народу тьма, корреспонденты, начальство. Ну, как тебя с иконкой доглядят! Позор мне, первому капитану. Коммунист! — скажут.

— А я безухмица? Тише воды, ниже травы буду. Впотай в уголочке стану стоять. На нефть идете. Дело новое зачинаете. Оберег должон быть. Дед твой, онежский мореход Андрей Трофимович Бажин, единожды оберег не зачитал, и не вернуло его Бело море. Не хочу жану твою овдовить. Почто ты теперича изверился?

— Знаю, баушка, знаю. А люди как? Засмеют. Найдется дурной.

— Ничо. Слыхали мы мизганье собачье. Товарищи твои найденые? Штурмана, челядинки?