Дети перестройки. Юмористическая проза - Анатолий Долженков

Маня, внимательно прослушав монолог, к своему величайшему огорчению, признала аргументы сожителя неубедительными. Но неуёмное желание выпить, охватившее каждый похмельный нейрон её мозга, росло в геометрической прогрессии, нивелируя остатки страха, и вскоре окончательно рассеяло сомнения. Решение было принято бесповоротное, пересмотру и корректировке не подлежало.

– Я такая слабохарактерная, меня так легко уговорить, – кокетливо заворковала она, скрываясь за дверью, ведущей в кухню.

Донесшиеся до слуха Нищеты возня и звон посуды возвестили о начале приготовления к трапезе. Прошло несколько томительных минут ожидания. Маня явно затягивала и усложняла привычную процедуру. Василий Митрофанович нетерпеливо барабанил пальцами по столу, выказывая крайнюю степень раздражения непростительно медленными действиями хозяйки. Наконец через семь минут тридцать секунд его терпение лопнуло.

– Какие у нас опять проблемы? – заорал он, злобно подпрыгивая на стуле. – Мы сегодня похмелимся или трезвость теперь у нас – норма жизни?

– Да иду уже, иду, не шуми, – отозвался из-за двери Манин певучий голос.

Вскоре и сама она возникла в дверном проёме, неся в правой руке миску, которую с большой натяжкой можно было классифицировать как эмалированную с несколькими картофелинами в мундирах, солёным огурцом и небольшим ломтиком хлеба. Другая рука, изуродованная полиартритом, придерживала пару грязных стаканов. Семеня отёчными ногами с изяществом перекормленной утки, она пересекла комнату и, аккуратно расставив посуду на столе, присела на край стула.

– Совсем другое дело, – оживился Василий Митрофанович. – Ведь можешь же быть гостеприимной хозяйкой, если захочешь. Как шутили педагоги в дни моей школьной юности ты, у нас, Маня, способная, но ленивая. – Бережно положив руку женщине на плечо, он продолжил доверительным тоном. – Вспомни, разве мы когда-либо стремились к тому, чтобы наш стол ломился от изысканных яств и напитков. Нет! Всегда удовлетворялись тем немногим, что попадало под определение «выпивка и закуска», пусть даже с очень большой натяжкой. Что еще можем требовать от жизни мы – люди со столь скромными запросами? Наш непритязательный глаз и этим малым крохам рад. Даже от такого скудного натюрморта на душе теплее становится и уютнее. Праздник жизни чувствуется, – продолжал вещать он, степенно разливая жидкость по стаканам. – Глаз – алмаз. Всем поровну и как раз по поясок, названный в твою честь Марусиным, – установив стаканы рядом, констатировал он неоспоримый факт. – Присаживайся поскорее. Не будем нарушать добрых семейных традиций.

– Много не лей, – посоветовала Маня, проявляя свойственную женщинам осторожность. – Чёрт его знает, что химики в этом спирте развели. Им бы только нормальный продукт испоганить.

Нищета торжественно приподнялся, вытянув правую руку с зажатым в ней стаканом, и прокашлялся. Он обожал эти наполненные триумфом минуты, когда ораторский дар его был востребован и благодарная аудитория, представленная исключительно Маниным испитым лицом, безропотно и с явным одобрением внимала всему сказанному.

– Ну, Маня, дай Бог не последнюю, и не дай Бог последнюю. Всё-таки продукт неизвестной этиологии, не прошедший экспериментальную апробацию. Здесь ты, пожалуй, где-то даже права. Надо бы вначале напиток на простейших живых организмах испытать. Хотя бы на том же Петровиче из двенадцатой квартиры. Определить, так сказать, приемлемую дозу. Но сама знаешь – экономические и прочие трудности. А Петровичу что не дай, все проглотит, не подавится. У него желудок кафельный. С другой стороны, в отечестве нашем издавна так повелось, что плоды своих пионерских изысканий учёные-первооткрыватели всегда на себе испытывали. Так что давай, пей первая, любимая.

– А сам-то, чего лямку тянешь? – Маня, отставив стакан в сторону, подозрительно покосилась на Нищету.

– Видишь ли, дорогая, меня как исследователя и где-то даже экспериментатора, мучительно беспокоит один важнейший вопрос, связанный с адаптацией этого напитка к нашим организмам.

– Что-то я не поняла. Какой там ещё вопрос? – насторожилась Маня.

– Важнейший, Маня, вопрос. Мне хотелось бы путем проведения этого уникального эксперимента установить некий физиологический критерий…

– Ты не можешь с собачьего языка перейти на простой русский? – поинтересовалась Маня.

– Пожалуйста. Проще говоря, я хочу узнать, агония у тебя наступит сразу же после приёма напитка или ей будет предшествовать небольшой инкубационный период, – закончил прерванную мысль Василий Митрофанович.

Женщина, тревога которой нарастала с каждой секундой, пыталась вникнуть в смысл сказанного. Нищета, ухмыляясь растерянности подруги, поднёс стакан ко рту и не спеша его осушил.

– У-у-ух, – Нищета ударил пустым стаканом о стол и понюхал рукав. – Крепкая зараза. Ну, чего испугалась, глупая? Шутка это. Шучу я так.

– Шутит он. Шутник, – недовольно ворча, скривилась Маня.

Сделав длинный, как учили, выдох она тоже торопливо проглотила жидкость. Уронив стакан на стол, Маня, уподобившись лошади в стойле, долго трясла головой.

– И-и-и-х! – взвизгнула она. – Слезу вышибает.

Некоторое время собутыльники сидели молча, настороженно ожидая последствий опасного эксперимента.

– Ну, как, любимая, проглотила? – наконец поинтересовался Нищета, первым приходя в себя заметив, что Маня стала подавать первые признаки разумной жизни.

– Пошла, как к себе домой, – поделилась та первым впечатлением. – А у тебя?

– Прижилась вроде, – неуверенно ответил руководитель эксперимента, повторно разливая жидкость по стаканам. – Давай по второй для закрепления эффекта. Не зря нас учат в нравоучениях, что повторение – мать учения. Ты смотри, стихами заговорил. Надо же, как проняло.

Выпив, Нищета откинулся на не отличающуюся прочностью спинку стула, млея от удовольствия. Цель была достигнута. Исчезла противная дрожь в коленях. Приятное согревающее тело тепло медленно растекалось по сосудам, проникая в самые отдалённые уголки размякшей плоти. Хотелось говорить, полемизировать, спорить, доказывать, опровергать и не соглашаться. Одним словом, быть в центре внимания.

– Захорошело! Теперь требуется чуть-чуть расслабиться. Дадим организмам возможность усвоить нестандартный продукт, – ковыряя спичкой в зубах, томно мурлыкал он. – Ты обратила внимание, насколько напиток был легко принят организмом? А ты говоришь, пьём гадость.

Заметно опьяневшая Маня боролась с земным притяжением. Неуверенно раскачиваясь на стуле, она пыталась нетвёрдой рукой схватить вожделенную картофелину, но всё время промахивалась, вхолостую скребя заскорузлыми пальцами по столу. После нескольких неудачных попыток настойчивость её все же увенчалась успехом.

– Я не говорю, пьём, – демонстрируя чудеса женской логики, заметила она, хищно разглядывая добычу. – Пьют алкоголики, а мы так, выпиваем помаленьку. Разве что чуть-чуть, самую капельку для расслабления души. Продукт, правда, неизвестный, говорю.

Нищета, находящийся в стадии лёгкой эйфории, высокомерно ухмыльнулся. Окинув сидящую напротив женщину снисходительным взглядом маститого учёного, готового разгромить примитивную точку зрения желторотого оппонента, он глубокомысленно изрёк.

– И-мен-но! Непонятно, что пьём. А почему такой пассаж? Да разве в прежние времена кому-либо пришла бы в голову несуразная, нелепейшая мысль покупать в магазине стройматериалов спиртное для внутреннего употребления? Только полному идиоту, или для применения по прямому назначению, – назидательно подвёл он черту, придавая указательному пальцу вертикальное положение. – Нет! Все знали, это должен был быть или гастроном или что-нибудь в этом роде.

Маня, в продолжение монолога, кивала головой, то ли в знак согласия с общим концептуальным построением речи сожителя, то ли уравновешивая этим движением покачивания стула.

– Перестройка, чёрт бы её побрал, вместе с рыночной экономикой, – плохо двигающимся языком изложила она прогрессивный взгляд на актуальную проблему. – Я тебе, Вася, так скажу, этот прораб перестройки так всё углубил и расширил, что в магазинах ни черта не оказалось, кроме несъедобного консенсуса. Через это вот безобразие все катаклизмы и неприятности у нас и начались.

– Вот, – достигнув крайней степени возбуждения, всё больше и больше распался Нищета. – Вот, – стуча указательным пальцем о край стола, кричал он заплетающимся языком, – дошли, наконец, до сути проблемы. Они думают, мы пьём. Спивается, мол, нация. А мы мыслим, анализируем. Они думают, мы алкоголики, хроники конченые, – перегнувшись через стол, помотал указательным пальцем у Маниного носа. – Нет, господа, ещё не совсем на дне. Не дождётесь! Барахтаться барахтаемся, но пузыри пока не пускаем. Порадовать бессмертную душу многоградусным напитком – это понятно. Этого вымогает слабая, похотливая плоть, – немного успокоившись, продолжал он размышлять вслух. – А что просит душа? Чего она жаждет? Поговорить, рассмотреть какую-нибудь важную общечеловеческую проблему через многогранную призму стакана, – рассматривая сквозь мутный залапанный стакан сидящую напротив Маню. – Так какое же это, извините, отцы – демократы, пьянство, если параллельно идёт дискуссия? Обсуждение наболевших вопросов! Вот, к примеру, возьми и введи для нашего народа указ о том, чтобы пить разрешить, а полемизировать при этом, категорически запретить. Что будет?