Последний Эйджевуд - Смолич Юрий Корнеевич

Товарищи отправились в ближайшую пивную.

VII

СОВЕТ ПРОФСОЮЗОВ ГОВОРИТ СВОЕ СЛОВО

Боб не ошибся.

Солнце давно скрылось за кровли зданий, и серые мостовые улиц загорелись в лучах голубого электрического света. В пивных давно были выпиты все запасы пива. А Дом профоюзов загадочно подмигивал освещенными пятнами окон и не хотел открывать тайны своих покоев.

— Они решили вынуть нам душу, — ругался Боб, — или заключили сделку с местными пивоварами и получат процент от всего проданного сегодня пива.

Джим, второй американский товарищ, уже раз десять ходил на разведку в Дом профсоюзов в надежде узнать если не результат совещания, то хотя бы подробности дискуссии. Но Дом профсоюзов упрямо хранил свои тайны, и никакие известия не просачивались за его серые стены.

В пивной царил разлад и кавардак. Демонстранты, не то от нервного подъема, не то от скуки ожидания, уничтожали огромное количество питья. Столы и стойки пестрели пустыми бутылками и кружками. Алкоголь улучшал настроение, и со столиков произносились речи не в пример зажигательнее, чем на площади. Десятки ораторов, похожих в табачном дыму на сказочных фурий, сменяли друг друга и, надрываясь, взывали к общественности. Одни стояли за протест и сопротивление, другие призывали к поддержке правительства. Последних было больше и их пылкие выступления звучали более складно.

— Белый дом не поскупился, — саркастически заметил Джим. — Ходят слухи, что на патриотическую агитацию выделено сегодня больше пяти миллионов…

— Разве все эти агитаторы подкуплены? — удивился Сим.

— А вы думали, нет? О, в белой Америке дело воспитания агитаторов поставлено не хуже, чем у вас, в советской стране, — засмеялся Боб. — Думаете, демонстранты собрались в этих кабаках по своей воле? Ха-ха! Посмотрите-ка на это объявление, — Боб указал на плакат над прилавком и вслух прочитал: — «Сегодня кружка пива — всего цент». Видите? А было три цента, и завтра будет тоже три. Два цента за каждую кружку сегодня доплачивает правительство. Так оно заманивает сюда рабочих и агитирует их. Заметьте, антипатриотических ораторов очень мало и их встречают свистом вон те — впереди. Это тоже агенты правительства. Они получают по доллару в день.

— Но это рабочие, настоящие рабочие? — Сим был удивлен и возмущен.

Боб вздохнул, а потом крепко выругался.

— О, дорогой товарищ, вы, очевидно, плохо знакомы с условиями американской жизни. Правительственная сволочь так умеет обставить дело, что иногда самый ярый участник протестов, сознательный рабочий и искренний социалист, поневоле становится штрейкбрехером и агентом охранки. Думаете, эта стая желтых — это наши классовые враги? Нет, это такие же рабочие, как и мы с вами, и еще в прошлом году они активно выступали против капиталистов. Но видите: сегодня они за доллар продают своих товарищей. О, желтый дьявол умеет бороться! И пока мы его не раздавим, будем оставаться в его лапах, — злобно закончил он.

— Мы его непременно раздавим, — добавил Джим. — А когда раздавим, все спровоцированные и обманутые рабочие освободятся от его влияния и на другой день с радостью пойдут с нами на баррикады, чтобы сражаться с недобитыми прислужниками желтого дьявола.

За два года, прожитые в Америке, Владимир хорошо изучил американскую жизнь, но и его охватил ужас при мысли о том, к каким иезуитским методам прибегает американская буржуазия для борьбы с пролетариатом. Она провоцирует тысячи рабочих и бьет врага его же собственными руками.

— Любопытно, — обратился он к американским товарищам, — что представляет собой мистер Джойс? Ведь когда-то он был выдающимся борцом против капиталистов, особенно их прихвостней? Если не ошибаюсь, он был избран в Совет именно как сторонник коммунистов?

Боб мрачно и нехотя ответил:

— Он даже состоял в партии и до прошлого года активно работал в нашей боевой организации. О, он был хорошим товарищем, и по происхождению он рабочий, а не интеллигент.

— И что же?

— А теперь он самый яркий пример разложившегося революционера. Сначала он поддался на провокации, а потом стал искренним изменником и перевертышем. Деньги делают свое. Впрочем, сам черт не разберет, кто он по-настоящему такой.

— И вы не можете сказать, как он будет голосовать?

Боб раздраженно взъерошил волосы:

— Видите ли, тут такое дело… Конечно, он отдаст свой голос за войну. Но ему, понимаете, нужно отдать свой голос так, чтобы угодить и нам, и банкирам.

— Как это? — не поняли украинские товарищи.

Боб засмеялся:

— Голосовать против войны он не может, потому что тогда его съедят банкиры. Вот он и будет голосовать за войну. И никто его ни в чем не сможет упрекнуть. Банкиры будут думать, что он их поддерживает. А рабочим он скажет, что голосовал за войну, считая ее полезной для дела революции — чтобы, мол, превратить бойню, развязанную интервентами-империалистами, в классовую войну.

— Но должен же он во что-то верить! — воскликнул Сим. — Или в нашу, или в банкирскую победу.

— О, не сомневайтесь, в чью-то победу он верит и выйдет сухим из воды. А верит он, пожалуй, в победу банкиров, — поэтому и будет голосовать за войну. Если бы он верил в нашу победу, то голосовал бы, скорее всего, против войны. Значительная часть пролетариата сознательного и весь несознательный войны не хотят.

Украинские товарищи с трудом понимали американскую ситуацию. Только теперь они осознали всю сложность борьбы в условиях американской жизни, где благодаря принятым капиталистами мерам рабочий класс был раздроблен на десятки и сотни различных политических групп, оболваненных всевозможными пособниками буржуазии и спровоцированных даже в своем классовом чувстве.

— Ах, Америка, Америка! — простонал Сим, сжимая голову руками. — Как же тяжело в этом пролетарском центре Вселенной вести пролетарскую борьбу!

Владимир сочувственно поморщился.

— Да, брат, это тебе не школа агитации в советском Харькове.

Разговор товарищей прервали возгласы снаружи.

Они поспешили на улицу.

Очевидно, заседание Совета закончилось. От подъезда одно за другим отъезжали делегатские авто.

Площадь мгновенно наполнилась народом. Со всех сторон с криками и шумом бежали демонстранты, расспрашивая друг друга о решении Совета.

Подъезд охранял двойной кордон фараонов. Проезжали конные полицейские. На углу товарищи заметили отряд вооруженной конницы.

— Это не предвещает ничего хорошего, — бросил Джим. — Совет, прежде чем сообщить о своем решении, позаботился вызвать по телефону войска.

Подобраться ближе к подъезду не было никакой возможности. Толпа шумела и волновалась, как море, и перед глазами товарищей только пестрели, словно деревья в роще, чужие затылки и спины.

Но проталкиваться дальше было ни к чему. Судя по настроению толпы, решение Совета ей уже было известно. Сотни рук вздымались вверх. Тысячи глоток сыпали на головы своих «вождей» ужасные проклятия. Уже несколько камней со звоном полетели в широкие окна Дома профсоюзов, и осколки разбитых стекол жалобно звенели, рассыпаясь по асфальту.

— Изменники, предатели, профсоюзные прихвостни, палачи! — ревела толпа. — На ваших руках наша кровь и кровь советских республик!

— Мы не пойдем воевать против наших русских товарищей! Сперва мы здесь не оставим камня на камне! Бей!

В едином, гигантском водовороте ненависти таяли и терялись немногочисленные патриотические возгласы, пока не затихли совсем. Зато все чаще и громче звучали истерические вопли женщин. Истерика охватывала и мужчин. Рыдая, с закушенными до крови губами, с безумными глазами, они теснились у подъезда. Полицейские вынуждены были отступить. Нескольких уже стащили с лошадей и с визгом и проклятиями били головами о камни мостовой. Авто спешили поскорее уехать.

И вот от подъезда рванулось блестящее автосигара.

— Мистер Джойс! Джойс, собака! Будь ты проклят!

Сбивая и подминая под себя и полицейских, и лошадей, и передние ряды своих товарищей, толпа ринулась к машине. Шофер дал полный ход. Но авто врезалось в толпу и среди шума и криков боли остановилось, бешено пыхтя — круша ноги и руки, раздавливая животы тем, кто попал под колеса.