Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после - Эдуард Лукоянов

Мария Александровна поморщилась и извлекла из кожаного мешка ворох листков, на которых огромными черными буквами был набран взволновавший Юрия Витальевича текст. Ему не терпелось послушать, однако он все же спросил беспокойно забрюзжавшим голосом:

– А по телевизору сообщили?

Мария Александровна недовольно покачала головой.

– Ты скажи, чтоб сообщили, обязательно сообщили по телевидению.

Супруга Юрия Витальевича ничего не ответила на это, лишь поправила очки с толстыми линзами и принялась читать, медленно, спотыкаясь и раздражаясь от этих своих спотыканий:

– Писатель Мамлеев серьезно болен, ему нужна помощь, – прочитала Мария Александровна.

– Это кто пишет? Какое издание?

– «Аргументы и факты» это.

– Ага, газета такая, – кивнул Юрий Витальевич.

Сосед по палате вдруг заорал одно отчетливое слово: «Сестра!» Он набрал воздух в грудь и вновь крикнул как в последний раз: «Сестра!»

Юрий Витальевич и Мария Александровна тихонько улыбнулись друг другу, как молодые любовники, пойманные за поцелуем советской пенсионеркой. Для пущего удовольствия они удерживали смех в себе, позволяя ему раскатываться жгучим теплом по внутренностям.

– Ладно, ладно, читай давай, читай, – поторопил жену Мамлеев.

– Писатель Мамлеев серьезно болен, ему нужна помощь. Тире. Политолог Белковский, – прочитала Мария Александрова. – Белковский это пишет.

– Кто? – не понял Мамлеев.

– Стасик Белковский, – пояснила Мария Александровна. – Стасик, помнишь?

– А, Белка, – понял наконец Юрий Витальевич. – Ну, читай уже.

И Мария Александровна стала читать:

– Москва, третье июля. Политолог Станислав Белковский заявил, что не разворачивал кампанию по сбору средств Юрию Мамлееву…

Юрий Витальевич побелел:

– Как не разворачивал?

– Подожди ты, – ответила Мария Александровна. – Тут дальше. Станислав Белковский заявил, что не разворачивал кампанию по сбору средств Юрию Мамлееву, а просто «напомнил обществу, что есть такой писатель и что у него большие проблемы».

Мамлеев вроде бы уяснил, что хотел сказать политолог Белковский, но менее тревожным его лицо с проросшими тонкими, как у турецкого бандита, усами не стало.

– Юрий Мамлеев болен раком, – читала жена Мамлеева, пока он то согласно кивал, то вновь сосредотачивался в ожидании подвоха. – Мне кажется, что это один из ведущих русских писателей и дефицит общественного внимания к его фигуре и его судьбе неправилен.

– Неправилен, это точно.

– Нельзя сказать, что прямо вот начали сбор средств. Просто многим небезразличен Юрий Мамлеев, многие знают его супругу. Не надо думать, что я развернул кампанию по этому поводу. Просто я напомнил обществу, что есть такой писатель и что у него большие проблемы.

– Очень большие, – подтвердил Юрий Витальевич. – Большие проблемы у нас, Машенька.

Сосед Мамлеева по палате еще раз истошно завыл. Ко всеобщему удивлению, в белую холодную палату вернулась медсестра. Она приказала молчать и повернуться на бок. Больной с неожиданной прытью подтянулся на поручнях над койкой и плюхнулся обратно, оголив большую желтовато-бурую ягодицу.

– Вы не видите, что тут женщина? – высоким и подчеркнуто обиженным голоском возмутилась Мария Александровна.

Медсестра сделала свое дело, равнодушно воткнув иглу в лоснящуюся задницу, приложила к месту укола ватку и ушла, даже не посмотрев на раздосадованное семейство Мамлеевых.

– Безобразие какое, – сказала Мамлеева.

– Они не понимают, кто к ним попал! – воскликнул Юрий Витальевич, однако не забыл о чтении газеты и велел продолжать.

Машенька вернулась к бумажкам, на которых заботливые «придурки» распечатали заметку, принятую супругами Мамлеевыми за газетную статью.

– И вместо того чтобы переживать за всяких людей, которые, как, например, Гуриев, едят устрицы в Париже…

– Кто? – спросил Юрий Витальевич. – Кто ест устрицы в Париже?

– Гуриев, – ответила Мамлеева.

– Это еще кто такой и почему он ест устрицы в Париже?

– Не знаю, Юрочка, – вздохнула Мария Александровна, заразившись мужниным возмущением. – Чиновник какой-то[5]. Так, я читаю. «И вместо того чтобы переживать за всяких людей, которые, как, например, Гуриев, едят устрицы в Париже, надо бы озаботиться судьбой великого русского писателя, который страдает, потому что завтра может быть уже поздно», рассказал Белковский корреспонденту такому-то.

Мария Александровна послюнявила зачем-то палец, достала новый листок и хотела было читать еще, но Юрий Витальевич ее остановил:

– Машенька.

Мамлеева посмотрела на супруга, в глазах ее опять появился злой блеск.

– Машенька. А мы в Париже устриц ели?

– Дай Бог памяти.

Она в задумчивости закатила глаза и нахмурила брови, пытаясь вспомнить, бывало ли такое, чтобы во время французской эмиграции они с Юрочкой ели устрицы. Лицо ее выражало работу мысли такой силы, будто речь шла о чем-то действительно важном.

– По-моему, ели, – сказала она где-то через минуту. – Точно, ели! На Boulevard Saint-Germain, помнишь?

– Мне кажется, не ели, – возразил Юрий Витальевич. – Мы, Машенька, в годы тяжелой эмиграции, оторванные от России и всего, что нас с нею связывало, ни разу не ели устрицы. А теперь, когда выдающийся российский писатель, достойный продолжатель Гоголя и Достоевского, находится в больнице, нуждаясь в дорогостоящей операции, соотечественники наши обсуждают, как кто-то ест устрицы в Париже.

Когда Юрия Витальевича что-то по-настоящему волновало, он всегда начинал говорить сложными предложениями, полными штампов, как средней руки бюрократ, прикидывающий, куда ему отправиться в отпуск, чтобы в конечном счете остановиться на Феодосии.

– Так, – прервала его шершавую речь Мария Александровна. – Тут про тебя пишут.

– Что пишут? – с искреннейшим интересом спросил Юрий Витальевич и больше не перебивал.

– Юрий Мамлеев – русский писатель, драматург, поэт и философ, лауреат литературной премии Андрея Белого. Из-за невозможности публикации своих произведений он вместе с женой эмигрировал в тысяча девятьсот семьдесят четвертом году в США, где преподавал и работал в Корнельском университете. В тысяча девятьсот восемьдесят третьем году Мамлеев переехал в Париж, где преподавал русскую литературу и язык в Медонском институте русской культуры, а потом в Институте восточных цивилизаций в Париже. В начале девяностых годов он вернулся в Россию, после чего опубликовал несколько книг по философии. Помимо этого, Мамлеев преподавал индийскую философию в МГУ имени Ломоносова[6].

На этом чтение заметки завершилось. Мария Александровна положила охапку листов на прикроватную тумбу, но затем подумала и положила бумагу обратно: дома пригодится.

– Да, неубедительно, – проворчал Юрий Витальевич.

С лица его исчезли все, какие были, следы угрюмого веселья. На соседа явно подействовало обезболивающее, теперь он тихо сопел в долгожданном сне. Это причиняло Юрию Витальевичу явное неудовольствие, он думал было как-то разбудить задремавшего урода, но вскоре отказался от этой затеи, решив оставить ее на потом. Мария Александровна заметила, что что-то очень тревожит супруга.

– Машенька, – прошептал он. – Машенька, вот что я решил. Если Господом суждено мне умереть, то делать надо следующее. Запоминай.

– Юрочка, не говори глупости, – запоздало перебила его Мамлеева. – Ты не умрешь, мы тебя обязательно вылечим, и ты будешь дальше