Бомаск - Роже Вайян

В моем дневнике имеется следующая запись, сделанная 8 апреля:

Вчера Жюстен работал на фабрике в ночную смену. Утром я не слышал сигнала сборщика молока. Я подошел к окну. Грузовичок стоял около трех сосен, бидон с молоком дожидался Красавчика у каменного креста. Через некоторое время он появился на крыльце, с ним вышла и Эрнестина, положив руку ему на плечо.

Я вознегодовал. Может быть, я просто-напросто позавидовал итальянцу? Но я старался убедить себя, что мне хочется только защитить счастье Жюстена и Эрнестины, свидетелем которого я был повседневно.

Сегодня я ездил в Клюзо за покупками, пристроившись в кабинке Красавчика.

— Ты что же, так и будешь всю жизнь собирать молоко для сливного пункта? — спросил я его.

— Нет, конечно, — ответил он. — Скоро будет разбираться мое дело. Товарищи с «Ансальдо» пригласили хорошего адвоката. Когда все уладится, я вернусь в Италию.

— Франция велика, — заметил я, — мир велик. Ты и в слесарном деле, и в политике можешь многому научиться в любом другом месте. У тебя нет ни жены, ни детей. Что тебя здесь держит? Ты на все руки мастер и мог бы заработать себе кусок хлеба где угодно: и в марсельских доках, и на каком-нибудь заводе в Бийянкуре, и в джунглях Бразилии. Ну что ты киснешь тут и трясешься по дорогам на разбитом драндулете? Разве ты не понимаешь, что эти горы — царство Спящей Красавицы. Ты проснешься через сто лет и будешь дряхлее старика Амабля.

Итальянец, смеясь, поглядел на меня.

— Я ведь учусь тут французской грамоте, — сказал он. — Дело полезное, раз живешь во Франции. Вот когда не буду больше делать грубых ошибок в диктанте, обязательно отправлюсь поразмять ноги.

— Да разве одна только мадам Амабль знает французскую грамматику? Везде найдутся товарищи, с которыми ты можешь писать диктовки.

— Не все ли равно, где ждать — там или здесь? — сказал он.

Я уже начал терять терпение.

— Послушай, — воскликнул я, — ведь каких женщин ты любил? Генуэзок! Огневых женщин! Не понимаю, что тебе может нравиться в здешних вялых крестьянках.

— Ну что ты, они славные, — возразил Красавчик, — очень славные… — И, помолчав, добавил: — Да почти все женщины очень славные. Меня не женщины здесь удерживают… Женщины, что ж… Я им помогаю время скоротать, и они мне в том же помогают…

— Эрнестина совсем не нуждается в твоей помощи. Она очень счастлива со своим мужем.

— А ты откуда знаешь? — спросил итальянец, пристально глядя на меня, и в зеленовато-серых его глазах заискрилось лукавство.

За поворотом шоссе вдруг замелькали черепичные кровли Клюзо, разбросанные ниже дороги; и сверху нам, словно с самолета, виден был весь старый город, расположенный ярусами по склону холма с округлой верхушкой, возвышавшегося на стыке двух глубоких долин; видны были белые высокие дома рабочего поселка, построенного на узкой полосе земли между скалой и берегом Желины, быстрой горной речки, где, говорят, водится форель; четко вырисовывались зубчатые коньки крыш фабричных корпусов и огромные буквы АПТО (Акционерное прядильно-ткацкое общество) — по одной букве на крыше каждого корпуса. Выше и ниже городка, переплетаясь между собой, точно пряди волос в длинной косе, шли две дороги — шоссе и железнодорожная линия — да сверкали плесы речки, а с двух сторон теснились высокие голые скалы, где в обрывах ясно выступали пласты земной коры.

— Верно ты говоришь, — сказал вдруг он. — Надо мне отсюда уезжать. Уж очень кругом горы безобразные — прямо скелеты какие-то!

Мы спустились ниже, одолев еще две петли шоссе, извивавшегося по склону горы.

— АПТО на все наложило свое клеймо, как мясник на ободранную тушу, продолжал он. — Не могу я больше выносить здешних краев, тут никто никогда не смеется.

Сегодня утром с юга дул теплый ветерок и по небу тихонько плыли белые и розоватые круглые облачка. Я вышел прогуляться. Во дворе Амаблей я увидел Красавчика — он явился раньше обычного. Так как Жюстен в то утро был дома, Красавчик не торопился взять бидон Эрнестины, и мы немножко поболтали.

Он мне рассказал, что Пьеретта Амабль, племянница моих соседей, добилась того, чтобы на фабрике в ее цехе каждая ткачиха работала только на одном станке. В остальных цехах работницы наблюдают за двумя станками. А в главном цехе, который называют Сотенным, потому что в нем работают сто ткачих, каждая работница следит за тремя станками.

— Но это же адские темпы! — сказал я (и сказал, конечно, наугад, потому что ровно ничего не смыслю ни в прядильном, ни в ткацком деле).

— Адские? — переспросил Красавчик. — Ну это как сказать. — Он бросил на меня быстрый взгляд, как всегда светившийся огоньком насмешки. — Все зависит от работницы, от ее возраста, от ловкости, от смекалки… Словом, не только в количестве станков дело… Конечно, есть много способов жульничать… Возьмут, например, и оборвут нитку — как раз когда идет с обходом техническая комиссия, которая определяет норму выработки и расценок… Но вот это-то и отвратительно — изволь жульничать, чтобы защитить свои интересы. У меня бы вся душа изболелась, если б ради лишнего гроша я стал вести клепку спустя рукава.

Он сразу оживился, заговорил с воодушевлением. Постараюсь передать его мысль. По его мнению, никакая работа сама по себе не может быть «адской», надо только приноровиться к ней, как следует пошевелив мозгами. Если бы мой итальянец оказался на месте Сизифа, уж он бы придумал какое-нибудь приспособление, которое автоматически вкатывало бы на гору вечно падающий с нее камень. Гораздо труднее бороться с людьми — тут нужна просто сверхчеловеческая энергия.

По его словам, целый год мастера, инженеры, дирекция, члены правления АПТО пытались сломить волю Пьеретты Амабль, прибегая и к угрозам и к хитростям. Все это еще ничего — Пьеретта женщина с сильным характером. Но ведь ей надо было убедить своих товарок, добиться того, чтобы они день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем действовали единым фронтом, чтобы ни одна из них не пала духом, не соблазнилась бы посулами начальства, не поддалась бы усталости или страху. И Пьеретте удалось этого достигнуть. Вот что Бомаск считал настоящей победой, огромной победой.

Входит, например, в цех главный инженер, подзывает двух работниц и ведет с ними в сторонке разговор. «Попробуйте вы вдвоем работать на трех станках. Вот увидите, как это легко. Я вам сейчас покажу…» Обе работницы опускают головы. Пьеретта издали тревожно следит за ними. Наконец одна из соблазняемых заявляет: «Поговорите, пожалуйста, с нашей делегаткой. Как она скажет, так мы и сделаем». Все смотрят на Пьеретту. Она вздыхает с облегчением: выиграно еще одно сражение.

Я пытаюсь представить себе, какова с виду эта молодая воительница.

— Какая она? — спрашиваю я у итальянца. — Ну вот она работает в профсоюзе… А вообще-то в жизни что она собой представляет?

Красавчик, смеясь, смотрит на меня:

— Да, наверно, ты встретишься с ней когда-нибудь. Сам увидишь.

Красавчик передал мне от имени Пьеретты Амабль приглашение на бал, который ежегодно устраивает в Клюзо местная секция Коммунистической партии Франции.

2

Несколько месяцев спустя, когда обстоятельства свели нас, Натали Эмполи, дочь крупного лионского банкира Валерио Эмполи, рассказала мне, как случилось, что и она тоже попала на этот бал в Клюзо, и как прошел для нее этот вечер.

В сопровождении своей дальней родственницы Бернарды Прива-Любас, с которой Натали была почти неразлучна, она приехала в тот день из Лиона в гости к своему сводному брату Филиппу Летурно, решив провести воскресный день в тихом маленьком городке.

Филипп Летурно по отцу — родной внук Франсуа Летурно, бывшего владельца прядильно-ткацкой фабрики в Клюзо, а по матери он внук Амедея Прива-Любас, ардешского банкира, пасынок лионского банкира Валерио Эмполи; он был прислан правлением АПТО для прохождения стажа в должности директора по кадрам на фабрику в Клюзо — одно из многих предприятий этого акционерного общества во Франции и за границей.

Филипп долго не мог смириться с таким назначением, ибо имел склонность к искусству, к литературе, к философии. Но мать предъявила ему твердое требование: один год в Клюзо и один год в американском филиале АПТО; о дальнейших планах относительно сына она пока умалчивала.

Филипп упорно сопротивлялся, но, когда ему пошел двадцать четвертый год, мать перестала давать ему средства на содержание и он попал в полную зависимость от Натали, дочери его отчима Валерио Эмполи от первого брака, двадцатитрехлетней девицы, которая сама распоряжалась своим состоянием. Натали была больна чахоткой, но отказывалась лечиться; Филиппу она давала денег и взамен требовала только одного — чтобы он сопровождал ее в ночных вылазках в увеселительные заведения; но, так как она пила мертвую, обязанность участвовать в ее похождениях стала для него обузой. Он предпочел покориться матери и вот уже месяц занимал назначенный ему пост.