Имперская жена - Лика Семенова

накрыто к ужину. Не помню, чтобы когда-нибудь здесь было настолько торжественно и красиво. Низкие вырубленные скальные своды и толстые монолитные колонны будто заиграли новыми красками. Мама велела украсить колонны голубыми драпировками и цветами из оранжереи. Большое полукруглое окно тщательно вымыли, и теперь казалось, оно давало больше света, воздуха.

На большом круглом столе, укрытом белой скатертью, сверкали парадные приборы и тарелки под колпаками жидкого стекла, а в центре возвышалась серебряная ваза-фонтан, полная фруктов  и сладостей, украшенная цветами. У меня сердце обливалось кровью — мама срезала все свои драгоценные орхидеи. Ради этого чванливого имперца.

Я видела, как его поплывшее лицо кривится презрением. Как он окинул взглядом залу, поводя бровями, как поджал свою губу. Как взглянул на стоящих у стены всех наших рабов — десять человек, включая старую кухарку. Рабы Мателлина стояли за спиной своего хозяина. Будто не хотели иметь ничего общего с нашими. Даже на отца они смотрели так, будто он был ниже их по положению. Отец это чувствовал. Даже не представляю, каково ему было все это терпеть, с его характером. Но перспектива спровадить дочь, похоже, окрыляла его.

Отец вновь любезно поклонился:

— Прошу к столу, ваша светлость.

Кажется, у нас у всех к ночи будут болеть спины. Не помню, чтобы за всю жизнь мы столько кланялись. Но сейчас я мечтала устать так, чтобы уснуть, едва коснувшись головой подушки. Чтобы не думать.

Не думать. Иначе сойду с ума.

Я нашла глазами Индат, посмотрела в ее напряженное лицо. Она украдкой смотрела на Марка Мателлина, и я видела ужас, отразившийся в ее черных глазах. Она полностью разделяла мои чувства.

Мателлин опустился на стул, который подобострастно придерживал его раб, с выдохом откинулся на спинку и посмотрел на отца, словно давал позволение сесть и нам. Но отец не спешил. Едва заметно качнул головой:

— Угодно ли вашей светлости, чтобы моя дочь села рядом?

Внутри все замерло. Я прятала глаза, но все равно подсматривала украдкой. Замечала, как на лице имперца презрение сменяется желчной гримасой:

— Боюсь, что этикет этого не позволит, господин Орма. Я уже женат.

5

Отец все же не сдержал эмоцию. По его суровому лицу пробежала едва различимая нервная волна. Заметная для меня, для мамы, но едва ли ее уловил Мателлин. К счастью.  Я бы не хотела, чтобы этот чванливый имперец получил лишнюю возможность унизить нас. Казалось, он только и выискивал поводы.

Мы, наконец, сели за стол.  Я боялась коснуться приборов, понимая, что трясутся руки. Это будет слишком заметно. Как же я не хотела показывать свое волнение, свой страх. Мама всегда говорила, что ничего не боятся только дураки. Я разделяла это мнение, но что-то внутри восставало: этот человек не должен видеть моих слабостей. Этот обед станет пыткой.

Рабы внесли блюда, расставили на столе. У меня замирало сердце — мама позволила себе невероятную расточительность. Я давно не была ребенком и понимала цену деньгам. Я трезво смотрела на возможности нашей семьи, осознавала, что капиталов попросту нет. Но взгляд снова и снова скользил по срезанным орхидеям, украшавшим вазу в центре стола. Они дороже денег. Мама не могла надышаться на эти цветы. Всегда уходила в оранжерею после размолвок с отцом. Нет, она не плакала, никогда не плакала. Раньше мне казалось, что не умела вовсе. Но теперь я понимала, что слезы были роскошью. Слезы размягчали. Она боялась дать слабину, сломаться. И сейчас эти цветы казались последней каплей, жестом отчаяния. Мама пожертвовала самым дорогим ради человека, который нас презирал, которому было все равно.

Повисло гнетущее молчание. Мы не имели права притронуться к блюдам раньше высокопоставленного гостя, и ждали, пока он с кислой гримасой разглядывал стол. Чем дольше я находилась рядом с этим напыщенным чужаком, тем больше и больше проникалась какой-то затаенной лютой ненавистью. Настолько сильной, что становилось страшно. Я будто задыхалась в его присутствии, словно он своей прихотью перекрывал кислород. И мысль о том, что я должна буду уехать туда, где все, все такие же как он, просто убивала меня. Разве можно среди таких людей жить, дышать?

Наконец, Мателлин щелкнул пальцами, подзывая раба, и указал кивком на блюдо с закуской. Тот потянулся, положил в тарелку своего хозяина маленький панцирь горной черепахи с рубленым мясом, налил вина и отошел за спинку стула.

Отец сидел бледный, закаменевший. Они оба были застывшими, он и мама. Наши рабы не прислуживали за столом, мы всегда справлялись сами. И не считали это чем-то возмутительным. До этого момента. Но выставить перед высоким гостем неуклюжих необученных рабов казалось еще худшей идеей, чем вовсе обходиться без них.

Мама улыбнулась, стараясь вложить в этот жест всю мягкость:

— Смею надеяться, что вашу светлость не оскорбят наши простые манеры. Мы живем так далеко от столицы…

Мателлин поджал губы:

— Не беспокойтесь, госпожа, и не считайте себя стесненной. Я уже понял, что цивилизация обошла это захолустье стороной. Мои рабы хорошо обучены и прислужат сегодня за столом всему вашему семейству.

Мама готова была провалиться, я чувствовала это всей душой. Но вновь приветливо улыбнулась:

— Это очень любезно с вашей стороны, ваша светлость.

Рабы Мателлина с важным видом наполняли тарелки и лили вина, а я украдкой ловила взгляд Индат, стоящей у стены. Она пыталась меня поддержать, но если бы не цвет ее кожи, она стояла бы пунцовой от жгучего стыда. За нас, за меня. Она тоже понимала, что нас унижали. Мателлин мог просто позволить нам поступать так, как мы привыкли. Принять наши простые правила, а не навязывать свои. В конце концов, это он явился в наш дом! Но так поступают лишь с теми, кого уважают. Имперцы никогда не живут по чужим правилам — они навязывают свои.

На какое-то время напряжение разбавил звон приборов. Несмотря на пренебрежение, Мателлин ел вполне охотно, даже с немалым аппетитом. Жадно отхлебывал алисентовое вино, будто в кухне была припасена дюжина емкостей. Время от времени изрекал что-то формальное, неизменно превознося Сердце Империи. Пересказывал последние сплетни, которые здесь не были никому интересны. Имена, имена, титулы, звания. Особо разорялся, как ценит его Император, как доверяет. Послушать этого человека — вся Империя держалась лишь на нем. Он буквально раздувался от собственный важности, и я ждала, что вот-вот лопнет и избавит всех нас от своего невыносимого присутствия. А меня — от ужасной участи.

Кажется, мама всерьез  опасалась, что дорогое вино