Пристальное прочтение Бродского. Сборник статей под ред. В.И. Козлова - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В СССР, как известно, была очень сильная переводческая школа, к которой был приобщен и Бродский, однако именно он после эмиграции в 1970–1980 годы воспринимался как главное объединяющее начало между русской и мировой — преимущественно англоязычной — поэзией. Ведь он был еще и прекрасным читателем: для русскоязычной публики Бродский сразу стал одним из самых авторитетных читателей английской поэзии, а для зарубежной аудитории — главным популяризатором и толкователем почти неизвестной поэзии русской.
Восприятие Бродского в качестве фигуры коллективной — не в противовес, а в дополнение абсолютно частному «я» его поэзии — такое восприятие поэта подтверждает и самый факт вручения Нобелевской премии. Эта премия никогда не вручается талантливым или пусть даже гениальным одиночкам. Нобелевский комитет поощряет объединяющие фигуры, которые к моменту выдвижения уже в этом качестве так или иначе признаны. Такому признанию сильно способствовала эссеи-стика Бродского, о которой — несколько отдельных замечаний.
Бродский, безусловно, поднял волну интереса к жанру эссе в России — и среди исследователей, и среди практиков. Вокруг определения феномена «прозы поэта» сегодня ломаются копья исследователей, а вдохновленные примером поэты подбрасывают все новый материал. И это правильно. Потому что главное в эссеистике поэта — место, расчищаемое пишущим для самой поэзии, место, адекватное феномену поэзии.
Начиная с эпохи романтизма за поэтом в массовом сознании закрепился статус эдакой небесной птички, которая сама не понимает, что и почему поет. Однако в XX веке представлять себе крупного поэта в этой роли смешно. Смысл любой эссеистики поэта уже в том, что поэт вдруг берется говорить на языке людей, оказывается мыслящим существом, чья логика преодолевает порочное стереотипное двоемирие. Эссеистика поэта встраивает поэзию в реальность, которая уже было забыла о ее существовании. Эссеистика есть пространство, которое отвоевывает у реальности поэт ради того, чтобы в этом пространстве сама поэзия, наконец, могла избавиться от унижения — от отведения себе герметичного местечка на обочине мира — и предстать тем чудесным и неотъемлемым от мира феноменом, каковым она и является. Взгляните на мировых поэтов второй половины XX века, иные из которых были удостоены Нобелевской премии по литературе (Томас Элиот, Чеслав Милош, Октавио Пас, Шеймус Хини), а иные ее не получили (Джон Рэнсом, Уистан Оден и др.), — это в большинстве своем люди, которые в некотором смысле были вынуждены писать эссеистику. Потому что в XX веке, перефразируя высказывание Милоша о Бродском, ничто не предвещает появления какой бы то ни было поэзии вообще. И если уж она появляется, то этот кажущийся странным феномен массе требуется объяснить. Эссеистика поэта — инстинктивная попытка ответить на эти подозрения в странности, в которых содержится и еще более невыносимая убежденность в том, что реальность выносить, взрастить поэзию неспособна. Это очень удобно: сказать поэту, что он свалился с луны, а не жил вместе со всеми в общаге, не работал в колхозах и т. д. У Бродского в эссе «Катастрофы в воздухе», посвященном русской литературе XX века, есть пассаж о том, что запрет публикации таких книг, как «Чевенгур» и «Котлован» Платонова, — это попытка фальсификации будущего со стороны системы. Такие попытки фальсификации поэт XX века чувствует еще острее. Даже Льву Толстому было невозможно объяснить, зачем рифмовать. Даже он, не говоря уже о его внучатых рядовых строителях коммунизма и капитализма, считал, что рифма в ее широком значении — это то, что поэт выдумывает, а не обнаруживает в языке. И только когда логика заводит в экзистенциальный тупик, человек оказывается в достаточно безвыходном положении, чтобы воспринять путь экзистенциального подобия, который проходит через язык поэзии. В звуковом подобии — рифме — заложена духовная перспектива, предел которой полагает только сам человек — своей ограниченностью и ленью…
Бродский в своих эссе, лекциях, публичных выступлениях, бесконечных интервью не уставал все это объяснять. Это отсутствие усталости, мотивированность с энергичностью редкого популяризатора донести благую весть поэзии даже до среднестатистического американского студента — поражают. Он говорит с мотивированностью варвара, который однажды понял, что к чему. Бродский настолько убежден в том, что именно он понял, что он может позволить себе небрежность в частностях — оценках или обобщениях. Это для него не зачеркивает того факта, что вся мировая поэзия является иллюстрацией идеи о том, что язык — единственный источник знания человека о мире — выбирает поэта как форму своего существования, что именно язык схватывает красоту, тем самым формируя в человеке представление о добре и зле. Как популяризатор он работал на той же голой, лишенной какого бы то ни было следа поэзии, земле — и потому оставил на ней след. Он совершенно осознанно обращался к людям, которые не знают, зачем в мире стихи, — обращался к варварам, и многие из них — тут я и о себе, конечно, — его услышали.
«Поэт должен переть, как танк», — фраза, которая приписывается молодому Бродскому, в период его необузданной неполиткорректности на литературных вечерах. Однако, если удается остаться с его стихами наедине, освободив сознание от культурного шума, эту фразу начинаешь понимать метафизически.
Его было не остановить. Он так быстро мчался за своей строкой, так неумолимо пер, что пределы человеческого быстро остались позади. Бродский не тот человек, который мог бы сказать себе: «Я сделал все, что должен был, — достаточно». Это тоже черта варвара — неумение остановиться. Он продолжал двигаться даже тогда, когда за ним уже не мог следовать почти никто, — в астрономически объективный ад. Именно в этом чувствуется тщательно подавляемый Бродским в поэзии бешеный человеческий темперамент.
Бродский — поэт, изучение которого для неискушенного читателя дает ключи к языку русской и — шире — мировой поэзии второй половины XX века. Путь к пониманию современной поэзии для большинства тех, кто к ней приобщается, лежит через Бродского. И это должно примирять представителей литературного цеха и неискушенного читателя. Примирять потому, что Бродский — это довольно широкая дверь, что очень важно именно на этапе входа в поэзию. Его Нобелевка говорит о том, что русская поэзия во второй половине XX века в мировом масштабе имела место как литературное явление первого ряда. Других знаков, которые говорят о том же, найти трудно. Поэтому за Бродского будут цепляться как за человека, который сумел своей деятельностью вывести статус поэта в современном мире на ту высоту, которой, по мнению многих искренних ее служителей, она на деле и заслуживает.
Бродский помогает русской поэзии бороться за входящих, а уж судьба вошедших — другой вопрос. В идеале они, конечно, увидят в русской поэзии второй половины XX века целый ряд поэтов, которые дают не менее глубокую перспективу поэтического взгляда. Например, можно указать на несомненно принадлежащих к одной традиции Чухонцева и Гандлевского. Если нужно найти для Бродского абсолютных «других», то для меня — вот они. Это не варвары, их словом является даже их молчание, они пишут по паре-тройке стихотворений в год — может, слишком концентрированных и разных для любителей тиражировать манеру — но это не мешает им сегодня задавать тон в русской поэзии. Преодолеть школьное представление о том, что во второй половине XX века Бродский у нас один, важно уже затем, чтобы опять же оценить Бродского.
С.Г. Николаев. В КАФЕ «ТРИЕСТ» С ИОСИФОМ БРОДСКИМ, ИЛИ ПУТЕШЕСТВИЕ ПО СКРЫТЫМ СМЫСЛАМ ОДНОГО АНГЛИЙСКОГО ТЕКСТА[2]
Cafe Trieste: San Francisco
To L.G.
1To this corner of Grant and VallejoI've returned like an echoto the lips that preferredthen a kiss to a word.
2Nothing has changed here. Neitherthe furniture nor the weather.Things, in one's absence, gainpermanence, stain by stain.
3Cold, through the large steamed windowsI watch the gesturing weirdos,the bloated breams that warmup their aquarium.
4Evolving backward, a riverbecomes a tear, the realbecomes memory whichcan, like fingertips, pinch
5just the tail of a lizardvanishing in the desertwhich was eager to fixa traveler with a sphinx.
6Your golden mane! Your riddle!The lilac skirt, the brittleankles! The perfect earrendering «read» as «dear».
7Under what cloud's pallornow throbs the tricolorof your future, your pastand present, swaying the mast?
8Upon what linen watersdo you drift bravely towardnew shores, clutching your beadsto meet the savage needs?
9Still, if sins are forgiven,that is, if souls break evenwith flesh elsewhere, this joint,too, must be enjoyed
10as afterlife's sweet parlorwhere, in the clouded squalor,saints and the ain'ts take five,where I was first to arrive.(1980)
Показанный английский стихотворный текст[3] взят в настоящей статье в качестве центрального предмета комплексного лингвотекстологического исследования. Он был создан русским поэтом Иосифом Бродским в эмиграции, на восьмом году его вынужденного пребывания за пределами русского языкового пространства. Произведение впервые опубликовано в 1984 году в США, в издании Confrontation, № 27–28, вместе с авторским переводом на английский стихотворения Мандельштама Tristia[4]. Затем было включено Бродским в сборник To Urania (в Нью-Йорке, в издательстве Farrar, Straus & Giroux, вышел в 1988 году; в Лондоне, в Oxford University Press, в 1989 году), оказавшись в числе 11 других оригинальных английских текстов, не имеющих ранних (предшествующих) русских прототипов. Сборник также включает значительное число переводов стихов Бродского, выполненных им самим или совместно с англоязычными поэтами и переводчиками; есть в нем стихи, переложенные с русского языка на английский без участия автора, но таких меньшинство.