Графини Вишенки - Ирина Кир

– Мы не будем кашу! – говорила Вика, и уплетающая манку Ника тотчас откладывала ложку.

– Бабушка, а когда мы вырастем и выйдем замуж, у нас будет один муж или двое? – задавала вопрос Ника.

– Мы не понимаем, – размышляла Ника, крутя в руках трусики в ромашку, – дырок три, а ноги две. Куда нам ножки сувать?

– Туда, куда голова не пролезет, – отвечала Вика, уже примеряя отверстия к голове.

Дорвавшихся до близняшек психологов больше всего интересовал феномен невербального общения сестер Вишневых: они строили друг другу гримасы и активно использовали пантомиму, самую занимательную из которых специалисты нарекли «слон и заяц». Первая девочка прикладывала растопыренные ладони к ушам и высовывала язык (слон), а вторая через мгновение устанавливала сомкнутые кисти над макушкой, выставив одновременно над нижней губой два зуба (заяц). В зависимости от ситуации это могло означать следующее: подтверждать общее минорное состояние (нам скучно, нам неинтересно), призыв перейти в мажорный ряд (не грусти! улыбнись!), предложение помириться после затянувшейся ссоры и выражение взаимного несогласия:

– Плевать я хотела на твое мнение!

– А я на твое!

Еще Вишенки ужасно дрались, но стоило девчонок развести в разные комнаты, поднимали рев – требовали вернуть к сестре. При встрече бежали друг к другу и обнимались. Простые, нормальные дети. Только глаза фиолетовые.

По выходным навещать внучек приходила Маргарита Андреевна. Она сильно сдала. Мало того что потеряла любимую невестку, так еще и сына лишилась…

На похороны Михаил появиться не смог – пил дней пять, не приходя в сознание. Затем еще с неделю валялся на диване лицом к стене. Судьбой лежащих в инкубаторах дочерей не интересовался, а их имена, кажется, даже не расслышал. Вернувшись в один из дней от доктора Турецкого, Маргарита учуяла запах гари. Влетев на кухню, обнаружила сына, рвущего в клочья фотографии и сжигающего их на костре, устроенном в раковине. На щеках полыхал румянец, глаза горели, руки тряслись. Налицо все признаки помешательства.

– Пришла?! – зловещим, ничего хорошего не обещающим голосом обратился Вишнев к матери. – А ведь это ты! Ты во всем виновата! По врачам ее таскала! Если бы не ты и не они, – он почему-то тыкал пальцем в небо, хотя дочери, в отличие от жены, находились на земле, – Света была бы жива! Светка моя была бы жива!!!

– Что ты… – растерялась Маргарита Андреевна, – что ты такое говоришь?

– Молчи! Ты мне больше не мать! Ты хотела внуков! А про них я и слышать не хочу! Вы душу из меня вынули и убили!

Тем же вечером Михаил собрал вещи и куда-то уехал. А еще через два дня в дверь позвонила та самая Лариса, которая не хотела пить за Эйнштейна.

– Михаил просил передать, что с ним все нормально. Он уехал на машине в Прибалтику. Куда – не сказал. Просил не искать и не беспокоить. – Лара сделала паузу перед самым сложным предложением. – От детей он отказывается. Претензий по имуществу не имеет. Вот письменное подтверждение. – И, смущаясь, протянула конверт.

Малютки росли смышлеными, любознательными и задавали много вопросов. Про маму им говорили, что она улетела на небо, во-о-он на ту тучку. Смотрит на своих девочек и улыбается. Как здесь, на фотографии. С папой дела обстояли сложнее. Его «направили» в длительную командировку, откуда он неожиданно «вернулся» летом восемьдесят четвертого года. Тогда на дачу в Долгопрудном пожаловали люди в серых пиджаках и сообщили Маргарите Андреевне, что ее сын, Михаил Нилович Вишнев, участвуя в международной парусной регате, стартовавшей из Таллина, дошел до финиша в Финляндии, где попросил политического убежища. Тем же вечером бабушку Риту увезли в больницу, откуда она уже не вернулась.

Дед внучек боготворил. Очень любил и жалел. «Сиротинушки вы мои дорогие, – обращался он порой к куколкам, – ну ладно я, а вам-то за что?» Что такое расти без родительского тепла, Павел Степанович Санчес знал очень хорошо: в тридцать седьмом году его, годовалого карапуза, привезли в СССР вместе с другими детьми из охваченной гражданской войной Испании. Всех детей распределили в специальные детские дома, и только Павла, тогда еще просто «малыша», отправили в дом малютки. Ему единственному из той «партии испанцев» к моменту прибытия в порт Одессы не исполнилось и двух лет. Как и большинству попадающих в детский дом маленьких сирот, «малышу» могли дать любое имя и фамилию, но его мать, скорее всего, предвидела подобное и подстраховалась: повесила сыну на шею что-то типа солдатского жетона. На недорогой латунной цепочке на уровне пупочка висел латунный же медальон. От жетона его отличало лишь наличие какого-то растительного рисунка на аверсе (мать, скорее всего, выбрала заготовку для дешевых кулонов). На реверсе гравировка: Pablo Esteban Enrique Maria Sanchez d’Astroga, 18.02.1936. Так его и записали: Павел Степанович Санчес. Энрике, Мария и д’Астрога остались не у дел.

И все-таки Паша был счастливчиком – в отличие от таких же, как и он, маленьких сирот он точно знал дату своего рождения и имя отца. Но самое главное – папа и мама всегда были с ним рядом. Лежали теплой пластинкой рядом с сердцем. Мать, мудрая и дальновидная женщина, сделала верный выбор в пользу дешевого металла. Кому придет в голову покуситься на латунь? Но желающие находились – Пашке завидовали. Что делать? Сиротство – оно не красит. И любой, даже ничтожный намек на имеющуюся связь с родителями больно жалил тех, у кого все нити оборваны. Для Пашки этот жетон стоил дороже золота. Он никогда его не снимал. Если мылся, то клал медальон в рот, не снимая цепочки с шеи, а в драках все латунное сокровище находилось за плотно сомкнутыми зубами. Если в компании выходил спор, то вместо предлагаемого жетона Санчес всегда выставлял свою пайку хлеба. Порой за несколько дней. Он лучше будет голодать….

Первое серьезное разочарование и одновременно обретение пришло к Павлу уже в военном училище: выяснилось, что он не Степанович, а Энрикиевич – жена майора оказалась тоже из испанских детей. Дульсинея Крус, по-домашнему Дуняшка, рассказала соплеменнику, что в испанской культуре собственное имя ребенка не обязательно одно, но в имя собственное всегда входят имена отца и матери. То же самое и с фамилиями. Таким образом, выходило, что курсанта Санчеса на самом деле зовут Павел Степан Мария Энрикиевич Санчес д’Aстрога, где Мария д’Астрога – мама в девичестве, а Энрике Санчес – папа. Так контуры родителей стали еще четче, а отчество Павел менять не стал – уже привык.

В училище заметили математические способности испанца и направили учиться в Москву, где случилось еще одно обретение: Александра Архарова. Тоже сирота – блокадница. Познакомились, как это обычно происходило в те времена, на танцах. Пашку, несмотря на детдомовское воспитание, всегда отличало некое благородство и подчеркнутая галантность. Того и гляди снимет шляпу да руку в перчатке положит на эфес, перед тем как обратиться к собеседнику. И это при том, что ни шляп, ни перчаток, ни тем более эфеса слушателям военного училища в двадцатом веке уже не полагалось. Руководитель художественной самодеятельности даже шутил по этому поводу: «Чтобы сыграть графа, Санчесу ничего делать не требуется – достаточно просто выйти на сцену». Поэтому, когда встал вопрос, кого отрядить на фабрику пригласить молодых швей на вечер танцев, никаких иных кандидатур, кроме Павла, не рассматривалось.

На маленькую, всего метр пятьдесят два, Шурку гренадер Санчес в тот день не обратил внимания, зато она смотрела на жгучего парня в форме во все глаза – не верилось, что такие красавцы ходят по земле, а не только в кино. В назначенный для танцев день тихая и робкая Шурочка Архарова набралась храбрости, подошла, запрокинула голову и пригласила Павла на белый танец. Фабричные девчонки прыснули в кулаки, но смех их длился недолго – через неделю смуглый старлей3, ободрав всю сирень у ворот проходной, повел крошечную Шурку в ЗАГС. Две одиноких души встретились и больше никогда не расставались.

Сначала Паша с Шуриком (с первых дней знакомства он называл ее смешным мальчишеским именем) жили в общежитии, а когда у молодых Санчес родилась дочь, им выделили двухкомнатную квартиру. Только обустроившись в собственном жилье, Павел позволил себе снять с шеи жетон и положить его в укромное место. Время от времени он выдвигал заветный ящик, доставал уже потемневшую латунь и просто держал в руках. Он молча рассказывал родителям о своих радостях и поражениях, просил советов и благословений. Например, когда шел на операцию по удалению камней, с разрешения врачей надел кулон. Всякое бывает… чтобы в случае чего мама с папой были уже рядом… И когда хоронил единственную дочь, сжимал жетон в обеих руках, пришептывая: «Мамочка, дорогая, папочка, дорогой, примите, пожалуйста, доченьку мою, позаботьтесь о ней, прошу вас!» И о внучках тоже молил: «Ни о чем ином не прошу, пусть выкарабкаются. Кривые, косые, хромые, но путь выживут». И либо Мария с Энрике замолвили наверху словечко, либо Светкина неистовая воля была всем силам добра и зла царственным указом, но совершенно замечательные Вика с Никой росли здоровыми, счастливыми девочками, совершенно не ощущая себя сиротами. Где сиротство? Иные дети из полных семей о такой заботе не мечтают! Только малышек выписали из больницы – бабушка уволилась с работы и села с внучками. Близняшкам пришла пора идти в детский сад – Александра Ивановна устроилась в садик нянечкой. За год до поступления в школу Павел Степанович подал в отставку с должности преподавателя математики Суворовского училища и устроился учителем того же предмета в ближайшую школу. Вика с Никой снова находились «в семье». И мама всегда улыбалась с фотографии. И бабушка Рита тоже не отставала – на ее прекрасной даче близняшки дышали свежим воздухом и кушали выращенные дедом «экологические» продукты. А еще невидимым пологом, сотканным из любви и ласки, их окутывают неведомые Энрике Санчес и Мария Санчес д’Астрога.