«Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца) - Алексей Николаевич Желоховцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Во время четвертой встречи профессор Го торжественно объявил о согласии администрации «по мере возможности» предоставлять мне материалы по теме «сяошо» для самостоятельного изучения. О консультациях не было сказано ни слова — в них отказывали, — и все же это был шаг навстречу моей просьбе. Такое решение, безусловно, приняли под влиянием профессора Го, который был Настоящим ученым. Я поблагодарил, многозначительно подчеркнув, что достаточно подготовлен для работы над этой темой и смогу обойтись без китайских консультаций. Профессор Го принял этот намек молча. Месяца через два на одном из наших занятий он сообщил, что готов консультировать меня и по материалам средневековых повестей. Увы, я успел только единожды воспользоваться его знаниями.
Во время одной из наших бесед профессор Го пояснил, почему вредны средневековые повести. Оказывается, потому, что они «пропагандируют тезис, что в жизни человека нет ничего выше любви», а это очень дурно и реакционно. Любовь, оказывается, одурманивает молодежь и «уводит ее от революции». Это столь дико и смешно прозвучало в устах мыслящего человека, что я не выдержал и сказал с улыбкой:
— Вы, видимо, считаете меня зеленым юнцом, а я уже восемь лет работаю, давно женат, имею двоих детей… Меня рассказы о любовных свиданиях испортить не могут… Может быть, я выгляжу слишком молодо?
Профессор Го явно почувствовал себя неловко и всем видом старался показать, что сам он ни при чем и к подобным ханжеским благоглупостям отношение имеет разве что вынужденное. Глядя на него, смутился и я — уже от собственной бестактности: ведь он и сам прекрасно понимает, что к чему.
Постепенно занятия наладились. Они, правда, не приносили мне прямой пользы в исследовательской работе, но для специального образования были очень полезны. Я следил за тем, чтобы занятия не прерывались, и иногда просил увеличить количество часов. Профессор Го всегда шел навстречу моим пожеланиям; часто мы беседовали с ним не два часа, а все четыре. Он не был формалистом.
Но лояльность его оставалась непогрешимой. Мне было известно от студента Пекинского университета, швейцарца Билетера, что многие сборники и исследования по классической литературе попадали в КНР в разряд запрещенных книг. Их запрещали, собственно, для широкого читателя и издавали ничтожным тиражом с грифом «Для внутреннего пользования». Такие книги были недоступны для иностранцев, и поэтому казалось, что изучение древней культуры в КНР после 1959 года сошло на нет. На самом же деле прекратилась лишь широкая публикация. Я спрашивал Го об известных мне материалах, но он всегда давал уклончивый, официальный ответ.
Например, я широко пользовался каталогом журнальных и газетных статей по древней китайской культуре за 1911–1949 годы, но аналогичный каталог за годы народной республики (1949–1962 годы), как ни странно, попал в число запретных «внутренних материалов», хотя в нем не содержалось ничего, кроме списка опубликованных в КНР статей. Я спросил у профессора Го объяснения этому. Он официальным тоном сообщил:
— Качество каталога недостаточно высоко, чтобы издавать его для всех, поэтому он издан только как внутренний материал.
Разумеется, я понимал, что для всего этого имелись веские политические причины, связанные с гонением на старую китайскую культуру и традиции, но Го, видимо, не желал распространяться на такую тему. Развитие событий превратило затем мои догадки в уверенность.
Однажды, вернувшись с урока, я заговорил с Ма о странном положении иностранца в их стране. Уже месяц, как я здесь, но со мной никто, кроме него самого да официальных лиц, не разговаривает. Обидно быть в Китае и не общаться с китайцами, не слышать живой китайской речи, не говорить самому.
— Вполне достаточно, что с тобой разговариваю я и товарищ Го, — отвечал он мне. — Ты можешь еще слушать радио…
— А почему не разрешается разговаривать с иностранцами? — в упор спросил я.
— Мы, китайцы, очень вежливые люди. Просто тебе не хотят докучать разговорами… — уклонился он от прямого ответа.
— Это недоразумение! — не отставал я от него. — Ведь я приехал практиковаться в разговорной речи тоже. Тебя и товарища Го мне для этого недостаточно. Может быть, мне можно слушать лекции?
— Твой уровень знаний слишком высок, чтобы слушать лекции вместе со студентами в университете, — заявил он, в лучшем виде соединяя отказ и комплимент.
— А я и не говорю о знаниях, — продолжал настаивать я. — Мне важно слышать, как говорит лектор по-китайски. Вот что мне действительно необходимо…
— Мы обсудим этот вопрос.
В марте меня наконец допустили на лекции по истории литературы, которые читались для китайских студентов пятого курса. Особенно интересны были лекции по литературе эпохи Юань, когда Китаем правили завоеватели, потомки Чингис-хана. Преподаватели обычно отдавали дань «идеям» Мао Цзэ-дуна, вульгарному социологизму и национализму, но, как потом, во время «культурной революции», мне стало понятно, дань была тогда не слишком-то обременительной. Куда важнее было то, что на этих лекциях воспитывалось уважение к талантам прошлого, зачитывались и разъяснялись великолепные отрывки, слушатели знакомились с настоящей литературой.
Аудитория реагировала живо, была внимательной и непосредственной. Даже малейшее подозрение относительно связи лекции с действительностью КНР, с современным положением литературы невероятно будоражило студентов.
Как-то преподаватель Ли, рассказывая о китайской литературе в период монгольского владычества, безапелляционно заявил:
— Тогда обстановка в стране была сложной, политическая и классовая борьба была сложной, литература была тоже сложной и… богатой!
Последнее слово, вырвавшееся у лектора после многозначительной паузы, пробежало по слушателям, как электрический заряд. Улыбки заговорщической причастности появились на многих лицах, студенты зашептались. Мне кажется, что никто из них не предполагал тогда, что до «культурной революции» осталось не более двух месяцев.
Из библиотеки мне начали приносить книги и научные журналы. Толстые переплетенные комплекты были пыльными, пожелтевшие формуляры на, них сохраняли первозданную незаполненность. Вручая мне их, мой фудао неизменно напоминал, что все эти журналы, выходившие до Освобождения, чрезвычайно «дурные». Теперь я уже убедился, что для меня делалось больше, чем для самих китайцев — им бы такие журналы не дали ни за что! Но и для меня оставался закрытым, недоступным какой-то фонд. Опыт научил меня заказывать книги списками, так как обычно заказ выполнялся процентов на десять.
Мне также разрешили посещать библиотеку Пекинского университета. Процедура, правда, оказалась все же сложной. Я писал заявление на книгу своему фудао, он советовался с преподавателем Го, потом, получив его подпись, шел в
