Меньшой потешный - Василий Авенариус

— Красна ягодка, да на вкус горька! — донесся сзади Алексашки говор народный.

VI

Подавляющее присутствие самоуправной сестры-правительницы, по-видимому, ошеломило и Петра. Теперь он будто пришел в себя и обратился по-немецки к огнестрельному мастеру:

— Зарядите-ка снова!

Симон Зоммер был, однако, так благоразумен, что не решился поступить вопреки прямому запрету самодержавной царевны. Он с сожалением пожал плечами и заявил, что после вторичной пальбы орудия не в меру нагрелись, чтобы можно было исполнить волю его царского величества.

— Так что же теперь: неужто и всему конец? — с видом разочарования спросил Петр.

— Не всему еще, — отвечал немец и поманил пальцем маленького пирожника. — Поди-ка ты теперь сюда.

Давно уже ждал Алексашка этой знаменательной для него минуты. Мигом подскочил он со своим лотком, преклонил перед молодым государем колено и раскрыл свой товар.

— Не побрезгай, милостивец, отведай! Есть с капустой, есть с вязигой и яйцами, есть и со всяким медовым вареньицем: с малиной, с вишеньем, с черной смородинкой. Сама Фадемрехтова для твоей царской милости испекла.

Сумрачные черты Петра слегка прояснились.

— Фадемрехтова? — переспросил он. — Пирожница немецкая? Едал уже ее печений.

Он наклонился к лотку и взял румяный, крупный пирожок.

— Этот с чем?

— С вишеньем, государь!

Петр откусил разом половину пирожка и причмокнул.

— А что, ведь превкусный! Даже не совсем еще остыл. Что же, мингер Зоммер? Угощайтесь. Никита Мосеич! Афанасий Алексеич! Прошу по-походному. И вы все, братцы мингеры…

Зоммер, Зотов, Нестеров, а за ними и вельможные товарищи-«ребятки» Петра взяли каждый по пирожку; сам Петр, справясь с первым, не замедлил приняться за второй, а там и за третий. Не прошло и пяти минут, как грузный лоток маленького пирожника был очищен, как ладонь. Питомец Елены Фадемрехт подвернулся, как говорится, под счастливый стих; он очень кстати рассеял накопившуюся по уходе царевны Софьи грозовую атмосферу. Радуясь за своего молодого государя, все закусывающие наперерыв старались расхваливать пекарное искусство «мадам Фадемрехтовой». Сам Петр, совсем уже просветлев, удостоил пирожника ласкового опроса:

— Ты, братец, что же, — сын Фадемрехтовой?

— Никак нет, государь, сызмалетства только ею в дом взят.

— Приемыш?

— Да… и блинами вот ее, печеньями немецкими промышляю.

— Да и говорит тоже бойко по-нашему, по-немецки, — одобрительно вмешался Симон Зоммер. — Вообще, ваше величество, у русского человека, надо признать, великий дар на чужие языки.

— Не на одни языки — на что угодно! — с ударением сказал Петр, ярким взглядом окидывая окружающих. — Рассчитайтесь-ка за пироги, Мосеич, — приказал он Зотову. — А ты, малый… Как тебя звать-то?

— Зовут Алексашкой, а крещен Александром, по изотчеству Данилыч, по прозванью Меншиков.

— Меншиков! — повторил молодой государь, вдумчиво всматриваясь в живое и смышленое лицо стоявшего еще на одном колене перед ним пирожника. — Твои, Меншиков, пироги пришлись нам по вкусу, и напредки ты можешь поставлять их нам в Преображенское.

Юркие глаза Алексашки радостно заблистали.

— Ты жалуешь меня, государь, своим придворным пирожником? Господь воздай тебе сторицей!

Он ударил в землю челом и крепко обнял ноги молодого государя. Тот смущенно усмехнулся.

— Ловкий малый: поймал на слове! Но от слова своего я не отступлюсь: быть тебе нашим лейб-пирожником.

На обратном пути ко дворцу на Петра нашло как будто раздумье. На вопрос одного из приближенных он вместо ответа пророчески заметил:

— У меня все на уме этот Меншиков. Даром, что простой пирожник, а сдается мне — далеко пойдет! Имя Меншикова Александра Данилыча будет знать, может стать, еще вся Земля Русская.

VII

— Ну, Александр, умница же ты, как погляжу, — говорила своему богоданному сыну скупая вообще на похвалы мадам Фадемрехт, пересчитывая принесенную им обильную выручку. — Лейб-пирожник царский — легко сказать! Смотри же, будь вперед еще угодливей с придворными боярами, а паче того с самим молодым государем: пусть думает, что ты ему всей душою предан.

— Да нешто я ему не предан? — воскликнул Алексашка. — Я за него сейчас хоть в огонь и в воду!

Чаще чем когда-либо захаживал теперь пирожник наш в Коломенское, вертелся там около хором отрока-царя, от которого на всех словно исходила какая-то животворная сила. С самым искренним сочувствием ловил Алексашка из неисчерпаемых рассказов придворной челяди всякие, мелкие сами по себе черточки из жизни Петра: из черточек этих складывались первые легкие очертания будущего могучего, лучезарного образа преобразователя России.

Красивое, смышленое лицо приемыша «мадам Фадемрехтовой», глядевшее всегда так бодро и весело, скоро так же настолько примелькалось Петру, что тот издали уже, бывало, приятельски окликал его:

— А! Лейб-пирожник наш! Что, по добру, по здорову ли твоя мадам-то?

Недолго спустя патронша Алексашки в Немецкой Слободе удостоилась даже личного посещения его царского величества. Петр сказал ей по-немецки несколько лестных слов о ее отменных печеньях, и после этого чистокровная немка Helene Fademrecht сама чуть не бредила молодым Русским царем.

Так особенное удовольствие доставили ей пересказы ее земляков-соседей из Немецкой Слободы о том, как держал себя царь Петр Алексеевич при торжественном приеме в Кремле славного в ту пору шведского путешественника Кемпфера, завернувшего летом 1683 г. в Москву.

Приемная-де палата была разувешена кругом цветными турецкими коврами; на одной стене поверх ковров блистали золотыми ризами и драгоценными каменьями святые иконы; под иконами же в серебряных креслах среди бояр придворных сидели рядышком два брата-царя — Иван да Петр, в царской порфире. Старший, Иван, которому в наступавшем августе должно было уже минуть семнадцать лет, насупясь, застенчиво потупил очи в пол; меньший же, одиннадцатилетний Петр, светлый и ясный, как день весенний, весело и задорно поглядывал по сторонам. Как подошел тут к ним посланец «свейский», как подал им с чинным «реверансом» верительную грамоту и дядькам царским, по уставу стародавнему, надлежало поднять обоих царей под руки, дабы подсобить им на резвые ножки встать, — глядь, Петр-то Алексеевич, не выждав, сорвался сам с кресел, снял с головки свою царскую шапку и звонким таким голосом приветствовал именитого гостя «по формуле».

— Его королевское величество, брат наш Каролус Свейский по здорову ль?

Бояре кругом, брады уставя, просто диву дались, смутилися: как им и быть-то! А сам Кемпфер после говорил своим родичам в Немецкой Слободе, что молодой-де лев с первого взгляда виден; как бы лишь белому медведю скандинавскому с ним как-нибудь на беду не сцепиться, что четверть века спустя в самом деле и случилось.

Отдав «приватным манером» визит Кемпферу, Петр с этого времени вообще зачастил в Немецкую Слободу, где скучилось пришлое из чужих земель население Белокаменной: немцы, голландцы, англичане, французы и где в лавочках и мастерских иноземцев ненасытная любознательность его находила всегда новую пишу. Более всего впрочем (как слышал Алексашка от придворной прислуги), занимали Петра со времени «огненного боя» с Воробьевых гор воинские потехи, и к прежним малым деревянным пушкам летом того же 1683 года стольник Головкин должен был доставить из Кремля в Преображенское шестнадцать новых пушек. Вместе с тем, в Немецкой Слободе у искусника-токаря из Любка было заказано для царских полковых «сиповщиков»-музыкантов двадцать пять точеных кленовых «сипош» (дудок).

Наступила осень. Пошли дожди, холода; выпал первый снег. Тут прошел слух, что меньшому царю, Петру Алексеевичу, для ратной потехи его мало уже своих однолеток, что намыслил он будто набрать себе для заправской воинской службы особый полк из людей взрослых. А в день Андрея Первозванного, 30 ноября, Алексашке случайно довелось быть свидетелем, как совершился первый набор царский.

Палаты отрока-царя в Преображенском были возведены около самой церкви Преображения Господня и ничем особенным не выдавались от домов зажиточных обывателей. То было деревянное жилье в два яруса, с обычными коньками и узорами по крыше и крылечку. По сторонам шли конюшни, оружейные и другие кладовые.

Наведавшись, по обыкновению, ранним утром в Преображенское, Алексашка застал на царском дворе большое сборище мужской придворной челяди. Никому на этот раз не было дела до маленького пирожника, который в иное время, как форменный поставщик молодого царя, пользовался в Преображенском изрядною популярностью. Толпились тут и служители комнатные, и постельные, и истопники, и повара, и конюхи, и все они, видимо, были возбуждены, смущены. Из отрывочного их говора Алексашке удалось перехватить одно: что согнали-де их всех сюда по личному приказу меньшого царя Петра Алексеевича. А для чего, про что? Кто его ведает! Бают что-то совсем уж несуразное: будто всех их ноне же, от мала до велика, «с борку да с сосенки», под стрелецкую шапку, под ружье!