Как поджарить цыпочку - Нина Килхем

Чем больше становился срок беременности, тем больше она убеждалась, что Бог был мужчиной. Беременность превратилась в сплошное издевательство. Ее мучила отрыжка, газы отходили с грохотом фейерверка, ела она с жадностью и громким чавканьем. Дэниел говорил, что жить с ней беременной – все равно что жить с Генрихом VIII. Она помнила, как ребенок впервые слабо зашевелился внутри ее тела. Она лежала, прижав руку к животу, и, дождавшись нового толчка, разбудила Дэниела и приложила его ладонь к тому месту, где почувствовала толчок. Дэниел прижался губами к ее пупку и сказал:

– Эй, на том конце провода, привет! Говорит отец.

Как будто дитя должно было вскочить и отсалютовать в ответ.

Но такой любви, какая захлестнула ее, когда родилась Карим, она, честно говоря, не ожидала. Джасмин постоянно прикасалась к влажной розовой коже малютки, упивалась ее молочным дыханием, восторгалась бурными физическими отправлениями. Джасмин помнила тишину долгих ночей, когда она отсылала Дэниела в другую комнату хоть немного поспать. Она лежала в постели, почти галлюцинируя от недосыпа, видела перед собой пухлую мордашку Карим, больно уцепившуюся зубами за ее сосок, и с удивлением отмечала, как по лицу ее крохотной дочки пробегают эмоции, как оно подергивается во сне. Впервые в жизни она познала сладкую бескорыстную любовь и поняла, что любовь эта уходит корнями в генеалогию.

Тогда счастье в доме было почти осязаемым. Воздух сочился им – хоть бери нож для масла и соскребай. Это счастье было сладким, но сладким в меру Дэниел заходил в комнату, когда дочь завтракала, и нежно проводил пальцем по ее щечке. Карим принималась ворковать и барахтаться, беззубо улыбаясь и пуская слюни любви.

Но теперь блаженству, похоже, пришел конец. Нужно было как-то сохранить хотя бы то, что осталось. Вот только что именно, она не знала. Медленно и незаметно дом перестал быть домом. Он превратился в вокзал, а ее домочадцы – в торопливых пассажиров, нетерпеливо поджидающих поезд, который умчит их подальше от этих мест. Дэниел приходил домой с работы как чужой, это был уже не ее муж, а кто-то другой. Карим металась по дому раненым зверем – опасная и неукротимая, готовая защищаться до последней капли крови. И чем больше Джасмин старалась, тем больше они отдалялись от нее. Она оставалась одна со своими раздумьями, ненужная, и некому было отдать свое сердце.

Сидя в своей спальне, куда никому входить не позволялось, Карим играла с ручным питоном Медеей. Медея жила в большом стеклянном аквариуме рядом с кроватью. Карим считала, что иметь питона в качестве домашнего животного очень по-дзен-буддистски. От Медеи не было ни шума, ни грязи. Карим говорила матери, что Медея для нее – лучшее противоядие от стрессов повседневной жизни. А мать говорила, что рада за дочь – нашла наконец близкое себе по духу существо, холоднокровную рептилию.

Карим улеглась на кровать и уставилась в потолок, созерцая на нем ошметки пластмассы. Когда-то они были волшебными сияющими звездами. Она вспомнила, как однажды вечером, лет пять-шесть назад, мать с криком «Сюрприз, сюрприз!» выключила в комнате свет, и потолок превратился в звездное небо. Она вечно придумывала что-то такое, ее мамаша. Действительно старалась. Но чем больше она старалась, тем больше действовала Карим на нервы. Неужели мать не понимала, что люди терпеть не могут тех, кто так старается? Они ненавидят бодрых и энергичных лидеров. И вообще, что такого сделала ее мать, чтобы можно было ею восторгаться? Толстая, мужа вечно нет дома, от ее книжек никакого проку. Была бы хоть чуть-чуть известна, как, например, мать Стивена Лейна. Карим почувствовала укол вины, вспомнив, какие пикники устраивала ей мать, когда она возвращалась из школы. Другие дети, приходя домой, получали стакан молока и магазинное печенье. Карим же получала пикниковую корзинку, полную домашних шоколадных брауни, двойных брауни, как они их называли, с орехами и молочным шоколадом. Еще в корзинке был сыр, разложенный на тарелке и украшенный крупной гроздью винограда, и термос с лимонным чаем. Все это они выкладывали на плед в Рок-Крик-парке и ели, любуясь сверху видом Потомака. Это было до того, как Карим перестала есть. Это было тогда, когда она тоже была толстой.

Карим подбросила под самый потолок своего видавшего виды плюшевого медведя. Ей хотелось, чтобы он проехался мордой прямо по штукатурке. Он ударился носом. После этого руки Карим ослабели, и она закинула медведя в угол. Полежала минутку, собираясь с силами, и, подобрав медведя, сжала его в объятиях.

Она старается быть хорошим человеком. Каждое утро встает с великими намерениями. Собирается действительно по-серьезному заняться учебой или написать письмо бабушке, поблагодарить ее за присланные сто лет назад жалкие десять долларов или (она схватила ртом воздух) вести себя нормально с матерью. Но в момент, когда надо идти завтракать, с ней что-то происходит. Может, мать говорит что-то не то, что нужно… Ну что делать, если день все равно насмарку, чего стараться? Значит, говорила она себе, нужно начать завтра.

Но не надо судить так уж строго, она все-таки хорошая. В самом деле. Только не показывает этого. Трудно держать марку хорошей девочки. Пусть лучше все останется как есть. Иначе все захотят примазаться к славе. Карим чуть не задыхается при мысли об этом. Она никому не доверяет. Все друг другу врут. Нет, друзья у нее есть, и даже много, но она не уверена, что им можно доверять. Даже Лизе. Как же им доверять? Они все наизнанку вывернутся, лишь бы поговорить с парнем, который им нравится, и от нечего делать выдадут ему секрет своей лучшей подружки. Лиза рассказала Джейсону о том, что Алессандра каждый раз после еды закладывает пальцы в рот, чтобы ее вырвало. Алессандра об этом не знала. Каждый раз, когда она поворачивается к нему спиной, Джейсон сует себе пальцы в рот, и все хихикают, а Алессандра не понимает почему. Вчера она ушла вся в слезах. Карим хотела было рассказать, почему все смеются, но поняла, что тогда Алессандре будет еще больнее, чем от глупого хихиканья за спиной, и промолчала, только с грустью смотрела на нее и подумала, что завтра, завтра она непременно сделает что-нибудь, чтобы ей помочь.

Глава 3

На следующий день соседка Джасмин, Бетти Джонсон, с ужасом смотрела на подрагивающую стрелку напольных весов. Когда та замерла на отметке 182 фунта, Бетти помянула Господа и надула пухлые губки. Все. Никакого завтрака. Ланч тоже отменяется. На ужин – легкий диетический коктейль. На цыпочках она отправилась в спальню, неся вес своего слоновьего тела на крошечных, как мышиные лапки, ступнях. Еда неистощима на коварство. Есть – все равно что пробираться через минное поле. Жирный соус в мгновение ока уничтожает результат недельных голодовок. Она ведь обо всем этом читала. Надо быть к себе строже. Проявлять бдительность двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, да-да, триста шестьдесят пять дней в году. И даже больше.

Бетти за спиной у спящего мужа, занявшего большую часть их огромной кровати, пробралась к шкафу. Шкаф был битком набит одеждой всевозможных размеров – от двенадцатого (она купила это платье пять лет назад, 17 мая, в последний хороший день ее жизни) до восемнадцатого (лучшие дни уже кончились, а неважнецких становилось все больше). Она выбрала бархатный брючный костюм в сине-белую полоску. Вертикальные полоски стройнят, как уверяла ее продавщица, в полосатом костюме выглядишь на два размера меньше. Она встала перед зеркалом и выместила раздражение на непокорно торчащих обесцвеченных волосах. Сначала стянула их в пучок на затылке. Получилась толстая библиотекарша. Потом откинула прядь со лба на затылок. Получилась толстая стареющая школьница.

Решено, сегодня после шести даже крохотному кусочку пищи не пробраться к ней в рот. Только вода. Литры воды. Ну, разве что стакан сока. Бананово-мангового. М-м-м-м. В желудке призывно заурчало. А на завтрак грейпфрут. Не слишком ли в нем много калорий? Ох, боже мой, боже мой! Она вдруг вспомнила, что в холодильнике лежат пончики. Слезы навернулись ей на глаза. Пончики с джемом и творогом. Проявив секундную слабость, она купила вчера целую коробку пончиков, и теперь они, как бедные родственники, ожидали ее на кухне. Бетти втянула щеки. Один. Один пончик можно. Ладно. Она себя знала. Два. Бетти непроизвольно причмокнула, представив себе сладкий джем в массе жирного творога. Всего два. А после этого – ничего. Абсолютно ничего. Ни единого кусочка вплоть до самого ужина. А на ужин только коктейль для похудения. И больше ничего, умереть на месте.

Джасмин взглянула на часы, браслет которых серебряной пираньей вонзился ей в запястье. Опять опаздывает. Это один из ее недостатков. Она и жила, и готовила по одному принципу – не торопиться, все делать обстоятельно. А весь мир как будто с тормозов соскочил – бегут, несутся… Ага, но эти-то ее ждали. Она разглядела их сквозь витрину книжного магазина. Свою публику, целых пять человек. Результат невысокий, но другие писатели о таком только мечтают. Ее публика – люди верные, ищущие, преданные, умные, и, кроме того, они покупают ее книги. Ей нравилось представлять себя этаким Уильямом Стайроном среди остальных авторов поваренных книг. Ее адепты, сторонники идеи о хорошей, плотной пище, пошли бы на плаху во имя Джасмин. Вот они стоят. Толстые, крепкие. Сжимают в руках ее последнюю книгу – прямо истые коммунисты с красными томиками Мао. Их, конечно, меньше, чем коммунистов, зато чувство юмора у них лучше.