Как поджарить цыпочку - Нина Килхем

Ввалившись в дом, он не услышал от Джасмин ни слова упрека. Она была само сочувствие – изобразила радостное удивление и весь остаток вечера вела себя как вышколенная гейша. Она лишь накормила его, считая, что это – единственное, что сможет ему помочь. Джасмин помчалась в безумно дорогой магазин деликатесов на Саттон Плейс,[7] вернулась с двумя полными сумками продуктов и принялась за готовку. Пока он смотрел по телевизору старый фильм Трюффо и пил ледяное «Роз д'Анжу», она подносила ему сырные тартинки и тосты с оливками. Не успел он смахнуть крошки со рта, как она появилась вновь – на сей раз с вареным лососем и рисовым салатом, а на десерт подала два шарика ванильного мороженого, обильно политого «Амаретто». Дэниел забрасывал пищу в рот, не отрываясь от экрана телевизора. Покончив с ужином, он почувствовал себя вконец отяжелевшим и совершенно пьяным. Но грусть не ушла, хуже того – усилилась.

Джасмин стояла возле его кресла, уперев руки в боки.

– О чем ты думаешь? – спросила она.

– О том, какую абсурдную жизнь я веду.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Все происходит так быстро, правда? Думаешь, что все еще только начинается, а оно уже кончилось.

– Люди теперь живут гораздо дольше…

– И свиньи тоже, но их забивают на мясо все в том же возрасте.

– Мне ты не кажешься старым.

– Потому что мы одного возраста.

– В каком смысле?

– В том, что нам с тобой по сорок лет.

– Еще нет.

– Будет. В этом году. Старые мы. И выглядим уже не так, как десять лет назад. И ведем себя иначе. Ты, конечно, можешь сказать, что мы ведем себя сообразно возрасту. Мне просто странно, вот и все.

– А что, я старо выгляжу?

– Ты выглядишь на свой возраст.

Глаза Джасмин похолодели. Она собрала тарелки и ушла на кухню. Слушая, как она гремит посудой, Дэниел улыбнулся впервые с момента телефонного разговора. Ему не грозит пройти остаток пути в одиночестве. Он прихватит ее с собой.

Глава 2

Шестнадцатилетняя Карим натянула джинсы и одобрительно кивнула. Даже толстая материя не могла скрыть выпирающих костей. Грудная клетка, как она отметила не без удовольствия, просто фреска из ребер. Насупившись, Карим уставилась на себя в зеркало. Руки ее сжались в кулаки. Она была кулинарной террористкой и вела партизанскую войну против еды.

– Карим, иди ужинать!

Карим закатила глаза. Она ринулась к столу и схватила записную книжку. Нужно составить план сражения. Как провести первую атаку, ей было ясно. К полю боя, то есть к обеденному столу, она приблизится незаметно. А потом быстрым и точным ударом уничтожит врага, то есть мать, отказавшись принимать пищу.

– Карим!

Если еды будет слишком много – Карим улыбнулась, потому что прекрасно знала тактику врага, – ока размажет ее по тарелке.

– Карим! Немедленно за стол!

Карим поднялась, расправила плечи. На ней был серый топ с капюшоном и джинсы из магазина «Гэп» с застежкой на пуговицах. Джинсы она собственноручно разрисовала белыми облаками и серебряными звездами. Прямые светлые волосы едва прикрывали кончики ушей, свободно спадая по обеим сторонам лица. У Карим были светло-коричневые брови, серо-зеленые глаза и лебединая шея, по обыкновению перетянутая тонким кожаным шнурком. Вся она была – локти, ключицы и невероятно длинные ноги. Истинный представитель начального уровня развития рода человеческого.

Глядясь в зеркало, Карим повосторгалась своими ключицами, которые выпирали, точно печные трубы, и натянула еще одну толстовку, чтобы их замаскировать. Партизан обязан носить камуфляж. Она открыла дверь. Густой мясной запах ударил ей в нос. Она отступила на шаг, приложив руку к забулькавшему животу.

– Карим!

– Да иду, иду!

Дойдя до кухни, Карим остановилась в дверях. В это время мать привычным движением бедра с грохотом задвинула ящик. Карим вздрогнула.

– А, ты уже здесь, – сказала мать. – Будь добра, приготовь бешамель, ладно?

– А я думала, ужин уже готов.

Мать развернулась и уставилась на нее. Под ее пристальным взглядом Карим схватила соусник и принялась накладывать в него муку и масло. К маслу она старалась не прикасаться, но оно все-таки брызнуло ей на палец. Карим бросилась к раковине и с ожесточением принялась его оттирать.

– Да прекрати ты, ради бога, – раздраженно произнесла мать.

– Оно жирное!

– Вот, держи, – мать вручила ей пакет молока.

Карим оторвала кусок бумажного полотенца, обернула им скользкий молочный пакет и с отвращением отмерила нужное количество. Мать поставила перед ней огромную кастрюлю с мясом и томатным соусом. Затаив дыхание. Карим повернула голову так, чтобы видеть все это безобразие лишь краешком глаза, и резко вывалила бешамель в кастрюлю.

– Да полегче ты! – рявкнула мать.

Карим метнула пустой соусник в раковину, быстро ополоснула его и намылила руки до локтей. Мать сунула муссаку в прогретую духовку.

– Приду, когда все будет готово, – сказала Карим.

– Нет, сядь. Я хочу с тобой поговорить.

Карим рухнула на стул, громыхнув локтями и коленками. Теперь вздрогнула мать.

– Возьми крекер, – мать водрузила на стол коробку с сырными крекерами, которые Карим так любила в детстве. Карим отпрянула, как от зубов акулы.

Мать вытерла жирные, в мясном соке, руки о фартук.

– Карим, так больше продолжаться не может. Ты должна есть.

– Я ем.

– Нет, не ешь. Погляди на себя.

Карим посмотрела на свои ножки-палочки, с удовлетворением отметила полное отсутствие на них жира и пожала плечами.

Мать попробовала зайти с другого конца.

– Отец о тебе беспокоится.

Карим с интересом взглянула на мать.

– Мы оба беспокоимся.

Карим снова пожала плечами, бросила взгляд на коробку с крекерами и повернулась к ней спиной.

– Тебе нужно показаться врачу.

Карим рассмеялась.

– Я здорова.

– То, что ты делаешь, здоровья не прибавляет.

– Я что, когда-нибудь болела?

– Ты сейчас больна.

– Ты же знаешь, что это все… ты знаешь, что еда – не единственный залог здоровья. И есть вовсе не полезно. Это все чушь собачья, что они пишут в своих журналах.

– Что-что?

– Почему ты веришь всему написанному? Всей этой ерунде про четыре группы здоровой пищи? Да это же просто правительственный заговор против нас, чтобы мы жрали коров, которых они навыращивали! Все об этом знают.

– Карим…

– Твоя беда в том, что ты все меришь едой! Как будто еда – ответ на все вопросы. И вовсе нет. Знаешь, есть люди, которые могут нормально жить и при этом не превращаться в свиней. Надо, знаешь ли, уважать интересы других людей. Ты думаешь, ты такая щедрая – а вот и нет! Сама жрешь как свинья и хочешь, чтобы другие тоже так делали.

– Карим!

– Да! Да! В этом доме только и слышишь – еда, еда, еда! Меня уже тошнит.

Карим была на верху блаженства. Тактика работала исключительно. Она наговорила достаточно, чтобы смертельно обидеть мать. Та смотрела на нее, беспомощно открыв рот и все еще держа руку в коробке с крекерами.

– Да ты сама подумай: когда они десять лет назад начали всю эту писанину про еду, что это все так полезно и прочее, они не говорили, что от этой еды бывает рак. Так что единственное, что остается, – не есть. А что, это так глупо, что ли? Вовсе нет! Буддисты почти не едят и живут по сто лет. И я за сто перевалю, потому что у меня ни капли жира. С их точки зрения, я – совершенно нормальная. Зато в своем собственном доме я-урод. Ты хоть понимаешь, каково быть уродом в собственной семье?

Мать ошарашенно смотрела на нее. Потом перевела взгляд на часы, вскочила со стула, бросилась к духовке и вытащила оттуда пузырящуюся, покрытую коричневой коркой муссаку. Карим сидела, ухмыляясь.

– Пища смерти, – произнесла она.

Джасмин зачала шестнадцать лет назад. В ту ночь из окна кухни она увидела трех черных ворон. Они сидели на ветке дуба, ветка прогнулась под ними, они вертели головами и каркали, будто смеялись. Джасмин открыла заднюю дверь и постояла немного во дворе, вдыхая душный аромат магнолий. Она не верила в предзнаменования, но эти вороны никак не шли у нее из головы. Это было так странно – они сидели и смотрели на нее, как зрители на артиста. Поэтому, когда выяснилось, что она беременна, Джасмин решила, что вороны были вестниками. Идя на ультразвук, она боялась, что обнаружится тройня. Но зародыш был всего один. Он удобно расположился в ее матке, и его сердечко белой точкой часто пульсировало на экране.

Чем больше становился срок беременности, тем больше она убеждалась, что Бог был мужчиной. Беременность превратилась в сплошное издевательство. Ее мучила отрыжка, газы отходили с грохотом фейерверка, ела она с жадностью и громким чавканьем. Дэниел говорил, что жить с ней беременной – все равно что жить с Генрихом VIII. Она помнила, как ребенок впервые слабо зашевелился внутри ее тела. Она лежала, прижав руку к животу, и, дождавшись нового толчка, разбудила Дэниела и приложила его ладонь к тому месту, где почувствовала толчок. Дэниел прижался губами к ее пупку и сказал: